— Ну, комбат, — толкнул Юрий в бок капитана. — Как хочешь, а придется тебе распрощаться с Александром Петровичем. Заберу я его у тебя.

— Ничего не выйдет, разведчик. Хоть и хороший ты парень, а Петровича не отдам. Самим нужен. Он у нас ведает всем хозяйством. Без него мы, как без рук.

— Найдешь себе другого.

— Нет, — уперся комбат.

Юрий благодушно улыбался.

— Добровольно не отдашь, комдиву позвоню.

— Это уже не по-приятельски, старший лейтенант, — нахмурился комбат.

Вмешался Сахаров.

— Спасибо, Юра, за заботу, но мне и тут хорошо.

— У нас будет еще лучше, Александр Петрович. Старшиной сделаем. А то наш разжирел, уже мышей не давит…

— Нет, Юра, я уж довоюю здесь. Попроведать заходи, когда время будет.

2

Только Наташе Обуховой не похвастала Аля своей счастливой новостью, только ей не показала письмо, где Юра описывал встречу с ее отцом. Кончилась у них дружба, давно не разговаривают, хотя работают в одном цехе и жили до последнего времени в одном общежитии.

А случилось все со смертью Тимки Переверзева.

Поплакала Наташа, погрустила, узнав из Родькиного письма, как погиб Тимка, да и завязала горе веревочкой. Начал крутиться возле нее какой-то дядя в военных галифе (для Альки мужчина в тридцать лет — это уже «дядя»), и появился в Наташкиных глазах озорной блеск и зазвенел рассыпчатым колокольчиком ее смех.

Однажды Наташа пришла в общежитие поздно ночью, восторженная, счастливая. Залезла к Але под одеяло, зашептала:

— Ой, Алька, как хорошо-то было!..

На Алю пахнуло вином. Она отстранилась.

— Ты пила вино?!

— Ага! В ресторане были. До чего же там красиво. Музыка, танцы и шампанское! Я первый раз в жизни пила шампанское… Там дамы разодетые в шелка, с золотыми брошками. А все почему-то смотрели на меня… Потом подошел какой-то лысый с двумя бокалами шампанского и говорит, давайте выпьем на брудершафт. А сам пьяный. Я испугалась. А Женя взял его за руку, что-то зашептал ему. Тот было хорохориться начал. Потом его успокоили…

Нет, ты не представляешь, как там красиво! А Женя такой внимательный, ласковый… Зря ты говоришь, что он старый. Он совсем не старый. Всего на десять лет старше. У меня папа на восемь лет старше мамы — и ничего.

Аля слушала и пыталась представить, как хорошо в ресторане. Она никогда еще не была в ресторане. Наверное, Наташке на самом деле хорошо было. Вернется Юра — обязательно они сходят в ресторан.

А Наташа все рассказывала. И Аля представляла сверкающий огнями зал, оркестр — настоящий, с ослепительными трубами. Смех, веселье всего зала, танцы красивые, тоже настоящие, не как у них в сельском клубе. Вслед за Наташиным рассказом воображение перенесло Алю в легковую машину: темная ночь, свет фар, машина несется по Ленинскому проспекту. А в голове все еще музыка, голова слегка кружится. И так приятно, и так хорошо на душе. А рядом Юра… Это здорово: ночь, машина, Юра…

— Знаешь, как Женя целуется! — Наташа засмеялась. — Взасос целовались. Ты никогда еще не целовалась так? Ух… знаешь, дух захватывает…

И вдруг волнующий мираж исчез, исчез Юра, и она представила лишь одну картину — Наташу целующуюся как-то не по-обычному с совсем чужим, взрослым мужчиной. Ее брезгливо передернуло, как когда-то от Зинки Шкурко. И она оттолкнула от себя Наташу.

— И тебе не стыдно со всякими целоваться?..

Наташа на полуслове умолкла. Ее восторг мгновенно потух. Долго лежали молча, не шевелясь. Аля думала о Юpe, о том, что никогда, ни за что не изменит ему, и если случится та самая страшная беда, которую она боится даже в мыслях назвать по имени, она никогда и ни за что не выйдет замуж, всю жизнь до старости будет верна ему и, конечно, уж ни с какими Женями целоваться не будет. Наташа, наверное, думала в эту минуту о Тимке. Потом Аля услышала легкие всхлипы.

Ночь они проплакали вместе, но каждая о своем.

И все-таки потом Наташа опять стала приходить поздно. Больше она не делилась впечатлениями, стала избегать Алю, будто чувствуя вину перед ней. А однажды совсем не пришла ночевать, не была и на работе.

В общежитии она появилась лишь вечером следующего дня. Бледная, с пылающими внутренним огнем глазами, она упала на кровать, запрокинула руки за голову и уставилась в потолок.

Аля подошла к кровати подруги.

— Ты где была?

Наташа, не отрывая глаз от потолка, с ленивой нехотью ответила:

— У Женьки на именинах… Еще вопросы будут?

— И ночевала у него?

— Да, и ночевала у него.

— С ним?

Наташа презрительно посмотрела на Альку— наивность, дескать, ты и простота!

— Конечно. — И, помолчав, добавила — Мы поженимся.

— Это он сказал или ты придумала?

— Это мы решили.

— Ты уже за вещами пришла?

— Пока нет. Скоро он получит квартиру…

Алька поджала губы.

— Все ясно. Вопросов больше нет. — И уже повернувшись, бросила:

— Дура ты вислоухая.

Наташка потянулась с зевотой.

— Может, мне надоело жить с тобой монашкой. Мне ждать уже некого… Может, Я сама так захотела…

Алька вспылила:

— Тогда не садись больше ко мне на кровать. Я тобою брезгую!

После гибели Тимки не прошло и месяца.

И — все. Дружба кончилась. Наташа замуж за своего Женю-снабженца, конечно, не вышла — позабавился он ею, порезвился, пока не надоела, и бросил. Снова Наташа поплакала-погрустила, и вскоре опять заблестели ее глаза, опять зазвенел в цехе ее смех. Аля перешла из общежития на квартиру. Ее избрали комсоргом цеха. Встреч бывшие подруги избегали. Потом до нее дошел слух, что Наташа вышла замуж за эвакуированного инженера. Семья у него погибла в Ленинграде, и он здесь жил бобылем. Крупный специалист, со старыми интеллигентскими привычками, холеный, нежный, он был в два с лишним раза старше Наташи. На второй день после свадьбы он взял Наташу из цеха и посадил в своей отдельной двухкомнатной квартире с мягкой мебелью, с ванной и душем.

И потянулась у нее жизнь тихая, сытная, полная комфорта и удобств.

А Аля крутилась день и ночь на заводе — некогда Юре письма написать. Уже начинала из сил выбиваться. И тут — радость, отец нашелся. Удивлялась: велик же фронт — вот сошлись же их с Юрой дорожки.

Потом письма прекратились. Заметалась Аля — неделю, вторую, третью нет писем. По ночам ревмя ревела, волосы вала на себе. Сердце чуяло беду — не было еще такого, чтобы за три недели ни одного письма. Наконец пришел треугольник с адресом, написанным незнакомыми каракулями. Похолодела Аля. С трудом развернула — небольшая, Криво нацарапанная писулька: «Аленька, милая, не беспокойся — я жив, лежу в госпитале. Много потерял крови. Оклемаюсь — напишу подробнее… Выше носик…»

3

И вот настал счастливый Алькин день. Два с половиной года пыталась она представить этот день — сколько раз она встречала мысленно Юру на вокзале, сколько разных букетов «нарвала» она ему за это время! А настал этот день, и все, конечно, получилось не так.

Понатащили девчата из цеха к Альке в комнату дорожек, расшитых цветастых салфеток, ковриков, тарелок, стаканов, Закупили водки, соленых огурцов, капусты, снесли полученный по карточкам черный хлеб и вместе с Алькой гурьбой бегали встречать героя-фронтовика к каждому поезду из Новосибирска. Девушки разбегались вдоль вагонов и заглядывали на погоны всем, сходившим на перрон, офицерам. Но Юры не было.

Алька, наряженная подружками, уже изжулькала в руках букетик из акварельно-нежных осенних цветов. Она стояла на самом бойком месте — у выхода на привокзальную площадь. Ее толкали мешочники, сновавшие подростки в форме ремесленников, но она не замечала ничего, приподнявшись на цыпочки, разглядывала толпу.

А он приехал неожиданно, на товарняке, перед приходом последнего вечернего поезда. Пожилой седоусый машинист притормозил, Юрий сбросил на перрон чемодан и спрыгнул с подножки паровоза перед толпившимися девушками. Те ахнули. Алька изумленно раскрыла глаза, взвизгнула, бросила букет и повисла у Юрки на шее. Он обхватил ее одной рукой, правую же на черной перевязи отвел в сторону, чтобы не разбередить не зажившую еще рану. Алька топала ногами и восторженно визжала, уткнувшись ему в шею. Наконец она оторвалась, глянула на него.