Да, Лада…
Была жена — и нет жены, будто украл кто, В прошлом году столько писем было послано и, как в омут — ни слуху ни духу. Что только ни приходило в голову! Написал на военкомат. Наконец оттуда ответили: в городе такая не проживает… Совсем растерялся: куда делась?..
И вдруг прошлой весной получил от нее письмо из Куйбышева. «Сереженька, милый, не знаю, как тебе писать. Я так виновата перед тобой! Даже прощенья просить язык не поворачивается — не могу, совесть не позволяет. Я такая гадкая. Долго рука не поднималась написать тебе, но вот приехала к маме, прочитала все твои письма — и плакала, плакала. Я не могу все это держать в себе, свет белый не мил. Я тебе должна написать все.
Когда я получила от тебя третью телеграмму, чтобы я немедленно выезжала, я тотчас собралась и поехала. Приехала, а ты уже в армии. Я пошла в районо забрать документы и уехать обратно. Не дают. Говорят, многих учителей забрали в армию и есть приказ не увольнять. Я ходила в райком, писала в крайоно. Говорят, что по законам военного времени за самовольный уход с работы будут судить. И я осталась. А потом… Потом, Сереженька, на меня что-то нашло. До сих пор не могу понять. Как в каком-то обморочном тумане жила. Все забыла, все куда-то исчезло. Сама себе отчета не давала. Перед глазами был только он… Тот самый агроном. И я не устояла, Сережа. Был бы ты рядом — я бы крепилась. А без тебя… Не надо было вызывать меня. А если вызвал, надо было дождаться и взять с собой. Беспомощная я без тебя.
Короче говоря, прожили мы с ним полгода. И я поняла, что ошиблась. Через полгода только очнулась от того полузабытья. А он оказался самым настоящим мещанином…
Впрочем, тебе это неинтересно. И вообще тебя ничего, наверное, не интересует после всего случившегося. Но для меня… для меня это наука на всю жизнь. Только теперь я поняла, что только ты один понимал меня и, наверное, только тебя одного я люблю по-настоящему и всю жизнь любила только тебя одного… Я не прошу у тебя прощения. Но не писать тебе я тоже не могу. Сереженька (ты извини, что я тебя называю, как прежде, когда имела на это право), я не могу жить без тебя! Мне страшно! Понимаешь, я живу сейчас так, словно с завязанными глазами хожу около пропасти. Без тебя я непременно опять сорвусь. Ты знай это, Сереженька, милый! И если ты не желаешь моей гибели, то ты меня спасешь…»
Летом он выслал ей аттестат. Писать ничего не стал.
И посыпались ему письма — бывало в день по два, по три получал. Веселые письма, счастливые. Чувствовал, что только письмами она и живет, только и думает о нем, о Сергее. О школе своей пишет все время, о госпитале, над которым они шефствуют, о раненых. Пишет, что в каждой новой партии разыскивает танкистов, спрашивает, не знали ли они майора Новокшонова — сослуживцев Сергея ищет…
Снова простил жену Сергей. Возит с собой полную полевую сумку Ладиных писем. Как ни занят, все-таки выкраивает время — перечитывает ее легкомысленные, сумбурные, такие милые ему письма. И сейчас в госпитале на ощупь достанет из сумки конверт и — поплыла улыбка по лицу…
Когда Сергею стало намного лучше и он не только мог разговаривать и читать, но и сидеть, привалившись к спинке кровати, в госпитале вдруг началась суматоха: забегали нянечки, сестры, врачи. В палату прибежала курносенькая сестрица, зашептала:
— Командующий приехал. Сейчас зайдет к вам, товарищ Майор. Только не волнуйтесь. Вам вредно.
Сергей улыбнулся: кого она больше успокаивает — себя или его?..
В сопровождении главного врача и нескольких военных вошел в накинутом на плечи халате низенький, круглый генерал, с добродушным лицом и веселыми глазами. Серей сразу и не узнал в нем командующего фронтом. Он видел его несколько раз. И всегда тот был суров. А сегодня он не походил на того прежнего, светился добродушием и весельем. Быстрыми шажками подошел к кровати, протянул руку.
— Здравствуйте, товарищ Новокшонов. Не шевелитесь, Не шевелитесь, — заметив попытку Сергея приподняться, остановил он. — Поздравляю с присвоением вам очередного воинского звания подполковника и награждением вас орденом боевого Красного Знамени. От имени Президиума Верховного Совета вручаю вам высокую боевую награду. — Командующий протянул Сергею сияющий орден, потом крепко пожал руку.
У Сергея запершило в горле, зазвенело в ушах. Он еле выдавил из себя совсем не по уставу:
— Благодарю вас, товарищ генерал-лейтенант…
Сзади кто-то пододвинул стул. Командующий не оглядываясь, сел. Чуть улыбнулся тонкими подвижными губами.
— Как же это так: герой — первым ворвался на мост через Дон, Калач занял, а тут сплоховал, а?
Сергей смущенно пробормотал…
— Виноват, товарищ генерал…
— Врачей надо слушаться, подполковник. Я вот слушаюсь, Идишь какой… полный, — улыбнулся командующий. — Сто лет думаю прожить…
4
Первую вылазку за «языком» лейтенант Колыгин запомнил до мельчайших подробностей. Это было вскоре после его прихода во взвод разведчиков.
Уходили впятером: комсорг взвода Иван Скрипченко, Георгий Волобуев, голенастый чуваш Фильченков. Возглавлял группу Иван Савин, самый опытный из разведчиков. Лейтенанта собирали все: кто дал свой маскхалат, кто высушенные валенки. Молчаливый, заботливый якут Черданцев подвесил к лейтенантскому ремню два запасных диска в брезентовых чехлах, гранаты — лимонки «Ф-1», черную финку, сунул свой автомат.
— Не подведет, ручаюсь…
Когда собирают все, то после обязательно окажется, что о чем-то забыли. Пока шли до переднего края, все было хорошо. А когда Савин, переговорив с наблюдавшими здесь за немцами в течение дня двумя разведчиками, кивнул лейтенанту и все поползли к немецким окопам, Юрий обнаружил, что он почти слеп. Капюшон маскхалата все время спадал на глаза и кроме валенок впереди ползущего лейтенант ничего не видел. Замирали валенки перед лицом Юрия, замирал и он. Осторожно приподнимал капюшон, осматривался — кругом темень и обычный сонливый покой долговременной стабильной обороны: вяло постреливают с той и с другой стороны, медленно, словно в раздумье, летят с немецкого переднего края трассирующие пули — ничего настораживающего. Валенки спереди начинают двигаться— сначала исчез один, потом второй. Трогается и Юрий. Кажется, ползут бесконечно долго. На душе покойно — даже дремота одолевает… Валенки снова замерли, снова Юрий поддернул кверху капюшон, осмотрелся — по-прежнему ни зги не видно, по-прежнему стрекочут дежурные пулеметы. Валенки, вдруг мелькнув перед глазами, куда-то исчезли. Юрий хотел ползти вперед, но перед ним вместо стоптанных подошв появилось лицо Ивана Савина.
— Вон немец. Видишь? — указал Савин пальцем. Юрий приподнял повыше капюшон, но ничего не увидел. — Вот, рядом. Ходит. Видишь?
И Юрий разглядел совсем рядом мутный силуэт часового. Тот двигался, наверное, по траншее — вырисовывалась только его грудь и голова. Первый раз в жизни лейтенант видел живого немца так близко. Но Иван Савин прижал палец к губам, мгновенно развернулся на животе, и перед Юрием снова оказались его валенки.
Ползли еще медленнее. Теперь Юрий не спускал глаз с немца. Учащенно билось сердце. Вот это — война! А то воевал, ранили, а немцев даже издали не видел. Альке потом и рассказать нечего будет… Теперь внимание его троилось — хотелось лучше рассмотреть немца, закрепить как-нибудь на шапке уже раздражавший его капюшон и нужно было следить за валенками. Больше всего отвлекал капюшон — собиравшие его ребята забыли завязать на затылке тесемки, сам лейтенант понятия не имел об их существовании. Юрий не заметил, куда опять пропали у него из-под носа валенки. Он хватился, когда их уже не было. Что делать? Но понимал — надо ползти вперед и как можно бесшумнее. И с немца глаз спускать нельзя. Немец тоже вдруг куда-то делся — должно, пока Юрий оглядывался, присел в траншею… Справа и слева по-прежнему задумчиво, как шмели, летели трассирующие пули, короткими очередями татакали пулеметы. Вдруг перед лицом Юрия возникла голова Ивана Савина. Рядом — разведчики.