Ван Гог решил, что после короткой остановки у брата в Париже он поедет дальше в Овер, чтобы там жить на свободе и ближе узнать заботливого и приветливого доктора Гаше. В конце марта Тео объяснил в письме брату, что запланировал переезд к этому врачу: «Он создает впечатление человека, знающего толк в своем деле. Если ты приедешь сюда, мы его навестим; у него в Париже два раза в неделю приемные часы. Когда я ему рассказал, какие у тебя были приступы, он мне ответил, что не верит в то, что это как-нибудь связано с сумасшествием, и если это даже так, он полагает, что сможет вылечить тебя».

13 мая Ван Гог в последний раз написал Тео из Сент-Реми: «После моей беседы с господином Пейроном я добился того, что могу упаковать чемодан… В Париже я с большим удовольствием выполню сразу картину одного желтого книжного магазина (эффект газового света). Ты увидишь, как в день моего прибытия я примусь за дело. Я говорю тебе о работе с совершенно ясной и спокойной головой, и штрихи кисточек придут ко мне совершенно разумными и последуют друг за другом». Несмотря на то, что доктору Пейрону было бы гораздо выгоднее еще долгое время держать частного пациента, он в конце концов согласился на освобождение Ван Гога. Заключительное врачебное постановление гласило: «Пациент во время своего пребывания в больнице перенес многочисленные приступы продолжительностью от двух недель до одного месяца; во время этих приступов пациент испытывал ужасное чувство страха; у него были неоднократные попытки отравления красками, используемыми им для занятий живописью; также он пил керосин, предназначенный для лампы, который он украл у санитара. Последний приступ, который он перенес, произошел после его поездки в Арль. Он продолжался в течение двух месяцев. Между приступами пациент ведет себя спокойно и обладает ясным рассудком, он полностью отдается своей страсти рисовать. Сегодня он обратился с ходатайством о своем отчислении, с тем чтобы перебраться на север Франции, надеясь на то, что там климат для него будет более подходящим». Доктор Пейрон совершенно неожиданно заключил документ словом «здоров», — очевидно, чтобы подтвердить успешное лечение в своей больнице.

НАВСТРЕЧУ КОНЦУ

16 мая 1890 года, с того самого момента, как Ван Гог уехал с юга, в жизненной драме художника наступил заключительный акт, сценарий которого сегодня благодаря исследованию Арнольда восстановлен с точностью почти до дня. Прежде всего, Винсент прибыл к своему брату в Париж, где познакомился с невесткой Иоханной и «со слезами на глазах», как об этом сообщила невестка, подержал на руках своего 15-недельного племянника. Винсент уехал 20 мая и направился в Овер якобы потому, что «беспокойная» парижская жизнь не подходит ему, и еще он хотел как можно быстрее «вновь приступить к работе». Как стало известно из писем, изданных в 1914 году, эта дружелюбная версия Иоханны Ван Гог-Бонгер не соответствовала действительности: на самом деле отъезд Винсента из Парижа был вызван частыми спорами, возникшими внутри семьи. Об этом Винсент ясно дал понять в недатированном письме к Тео, говоря, что Иоханна преднамеренно вычеркнула его из семейных отношений. Арнольд считает, что это письмо написано в первые дни после прибытия в Овер, по всей видимости, 23 мая. В нем Винсент признавался, что очень «любит» Тео и Иоханну и их дитя, которого «назвали в честь меня, и мне хотелось бы ему пожелать иметь спокойную душу, потому что ее могут сломать». Словно уведомление о грозящей непогоде слышатся нам его слова: «В одно мгновение грядущее покрылось мраком, и я не видел больше перед собой счастливого будущего».

В день прибытия, 20 мая, Винсент вопреки советам доктора Гаше самостоятельно выбрал гостиницу, которая находилась далеко от дома доктора. Винсент поселился в комнате под самой крышей. Он выбрал «решительно прекрасное» место и прежде всего «очень цветное». Надев соломенную шляпу, он сразу же отправился в поле. За 70 дней, которые он прожил в Овере, Ван Гог создал не менее 80 картин и 60 рисунков. Подавляющее число их являются шедеврами — шедеврами, которые он сушил в загоне для коз и в чулане гостиницы. Это было воистину унизительным местом для хранения таких произведений искусства, за которые всегда на аукционах платят астрономические суммы. Ван Гог, как и прежде, оставался непритязательным человеком и у него случались приступы сомнений, о чем он писал из Овера: «Все, что я смог сделать здесь в моей живописи, по меньшей мере еще плохо». Иоханна говорила о «проникновенной дружбе», возникшей между Ван Гогом и доктором Гаше. По ее мнению, ни один современник не мог понять Ван Гога лучше, чем доктор Гаше. У Винсента же сложилось двойственное впечатление о враче, о чем он в день своего прибытия написал брату: «Я посетил доктора Гаше; он произвел несколько эксцентричное впечатление, но я должен наконец привести в равновесие с помощью его врачебного опыта свою борьбу с нервным недугом, которым он, как мне показалось, страдает так же серьезно, как и я… И все-таки я верю, что стану его хорошим другом и напишу его портрет. Он говорил, что я должен много и деятельно работать и вовсе не думать о том, что у меня есть».

В то время Гаше исполнилось 62 года и он якобы специализировался по сердечно-сосудистым и нервным заболеваниям, получил ученую степень и считался поклонником художественного творчества. Его дом был заполнен современными картинами, в особенности Поля Сезанна, который раньше останавливался у него. Доктор Гаше занимался графикой и рисунком. Он был вдовцом, имел дочь в возрасте 21 года и сына 17 лет. Доктор неправильно интерпретировал состояние Ван Гога, потому что говорил о его болезнях как о следствии длительного пребывания на солнце и рассуждал об отравлении скипидаром. Поэтому Ван Гог был вправе сказать: «Я думаю, что с доктором Гаше никоим образом нельзя считаться. Он, по моему мнению, болен так же, как и я… Когда один слепой ведет другого слепого, разве они не упадут оба в одну и ту же могилу? Мой последний приступ, который был очень ужасен, был обусловлен совместным существованием с другими больными; тогда меня полностью доконала тюрьма».

С самого начала на состояние Винсента в Овере была брошена тень быстрого отъезда из Парижа из-за ненормального семейного положения, и это внутрисемейное напряжение вызвало в нем продолжительную депрессию. Он ясно выразил это в письме от 23 мая: «Учитывая обычное положение вещей, я все-таки надеюсь написать пару строчек о вас. Даже если посмотреть на вещи так, как они есть, — ну да, я нахожу в вас все несколько ниже, и мне самому нужно уйти теперь подальше, чтобы обрести покой… С другой стороны, я очень опасаюсь того, что был взволнован, и странно то, что у меня нет никакого понятия, каким образом я уехал… Я надеюсь на то, что мы увидимся, для этого есть пути и средства… Определенно только одно: мы должны все вместе думать о маленьком, и Иоханна должна сказать, чего она хочет. Тео и я должны будем присоединиться к ее мнению. В это мгновение мне хотелось бы еще одно сказать: я считаю, что всем нам нужно успокоиться. Я чувствую себя промахом».

Это письмо Винсента Арнольд был вправе истолковать как «стремление быть рядом с братом, как крик о помощи и сигнал бедствия». К сожалению, только единственный раз 8 июня состоялся короткий визит, который Винсенту навеял «прекрасные воспоминания». В середине июня это страстное желание любви и дружбы выразилось в письме к Гогену, к которому он чувствовал почти навязчивую симпатию: «Уверяю Вас, что я с момента своего возвращения каждый день думал о Вас», — подчеркивал он. О том, какую привязанность он чувствовал к Гогену, Винсент рассказал Тео в письме от 17 июня, где он повторял, что хотел бы съездить в Бретань к Гогену, что он мог бы последовать за ним даже на Мадагаскар, хотя знал, что это «почти невозможно».

24 июня Ван Гог сообщил брату, что выполнил портрет 16-летней дочери хозяина дома, Аделины. Эта девушка не только правдиво описала внешний вид художника и его манеру работать, но и подробно, объективно рассказала о смерти художника. В 1953 году в своем интервью она говорила: «Он ходил, склонив голову набок; на ту сторону, где у него отсутствовало ухо, которое было гладко срезано. Я не считала его красивым, и он разговаривал со мной очень мало, но он был таким простым и хорошим; его губы всегда слегка улыбались, и этим он был очень привлекателен. Его очень ценили в нашей семье. Когда он рисовал, то был очень сосредоточен и его трубка непрерывно испускала облака дыма… Его живопись пугала меня своей силой, и я ничего подобного не встречала».