Однако этот рецепт не доказывает, что речь шла о лечении сифилиса, скорее всего, это была новая гонорейная инфекция или рецидив старой, так как болезнь Ван Гога в январе 1882 года могла быть не вылечена полностью. В те времена врачам был уже известен способ лечения сифилиса препаратами ртути, а квасцовые растворы применяли только при лечении гонореи. Поэтому данная интерпретация болезни Ван Гога могла быть объяснена профессиональным незнанием молодого доктора Кавенелли. В подтверждение этому нередко приводились высказывания его деда о том, что он занимался только венерическими заболеваниями. Следовательно, это описание «прогрессирующей стадии» относилось к хроническому недугу Ван Гога — гонорее 1882 года. По всей видимости, это был гонорейный простатит, потому что при его лечении тогда рекомендовали сидячие ванны и касторовое масло, которое доктор Кавенелли-старший прописал для регулярной очистки желудочно-кишечного тракта.
В Антверпене, несмотря на негативные взгляды на академическое искусство, Винсент добился принятия в государственную академию искусств, где надеялся улучшить качество образного рисования. Его появление среди студентов вызывало некоторое возбуждение, потому что он, когда утром «входил в класс, был одет в синюю блузу, словно погорелец, а на голове была меховая шапка. Вместо палитры он использовал доски, оторванные от ящиков». Позже его однокурсник сообщал: «Все только и делали, что крутились около новичка из Голландии, который уже тогда в свой нюэненский период нарисовал знаменитых „Едоков картофеля“! Большинство молодых парней хохотали за его спиной… и Винсента пристально разглядывали, словно он был диковинным экземпляром в бродячем цирке».
Ван Гог писал своему брату о том, что он отличается от остальных, потому что «он прожил 10 лет трудной и неспокойной жизни, в заботах и печалях и без друзей». В начале 1886 года Ван Гог решил уехать в Париж и продолжить там образование в мастерской Кормона. Он рассчитывал, что будет жить с братом в одной квартире, но Тео, естественно, отнесся к этой мысли скептически. Винсент утверждал: «Не знаю, вправе ли я так свободно об этом говорить, но все-таки мы должны уладить все по-хорошему между собой… Мы должны выбросить за борт все сомнения и недоверчивость».
Несмотря не существовавшие между ними проблемы, Тео без промедления посетил его маленькую квартиру, когда в начале марта 1886 года Винсент прибыл в Париж. Личный контакт с братом и чувство семейной защищенности, так долго отсутствовавшие в жизни Винсента, привели к тому, что он в новой обстановке стал быстро поправляться и в физическом, и в психическом смысле. По случаю переезда на новую квартиру, Тео написал матери: «Ты бы не узнала Винсента, так сильно он изменился… Он потерял почти все зубы и из-за этого испортил себе желудок, ему сделали операцию по вставлению зубов. Доктор говорит, что он в целом все преодолел. У него колоссальный прогресс в работе».
В Париже братья не вели переписку, и в нашем распоряжении оказались только скудные намеки, указывающие на частную жизнь Винсента. Тео ненадолго уехал в Голландию. В это время Винсент сблизился с его женщиной. Тео пытался сам отделаться от этой дамы, потому что уже близко сошелся с сестрой своего друга Андре Бонгера, ставшей позже его женой. Но Тео свыкся с мыслью, что ему придется постоянно поддерживать Винсента и предупреждал его о том, что эти бесцеремонные аферы ничем хорошим не окончатся: «Ты можешь довести себя до обострения и из-за нее покончить жизнь самоубийством или она сведет тебя с ума». Однако Винсент жаждал совместной жизни с женщиной, несмотря на то, что потерпел печальное поражение в отношениях с Евгенией, Кее и Син. Возможно, это унизительное положение для Ван Гога, как думает Арнольд, неосознанно выразилось в идентификации с Тео, которого он расценивал как равноценного партнера и которого мог заменить.
В октябре 1886 года, когда Ван Гог начал работать в мастерской Кормона, у него впервые появилась возможность осуществить обмен картинами с большинством находившихся там художников, наряду с различными другими побуждениями. Этот обмен стал для него с тех пор страстью, от которой он не избавился до конца жизни. Он не хотел покупать, что продавали по неслыханной цене «великие торговцы произведениями искусства: Милле, Делакруа, Коро и несколько других мастеров. Для молодого художника они недоступны», — жаловался он своему артверпенскому коллеге. Ван Гог познакомился с другими художниками, среди которых был работавший в этой же мастерской Анри де Тулуз-Лотрек. Вскоре они стали друзьями. Художник Арчибальд Гатрик в своих воспоминаниях, изданных в 1939 году, сообщал: «Бытует ошибочное мнение о том, что Ван Гог был здоровенным мужчиной, но я уверяю, что мне он казался маленьким и бледным, с перекошенными чертами лица, рыжими волосами и бородой и светло-голубыми глазами. У него был очень экстравагантный вид, когда во время ходьбы из него ключом били фразы на голландском, английском и французском языках и при этом он озирался по сторонам и шипел сквозь зубы. Когда он был взволнован, его действия выглядели несколько путанно; временами он становился ворчливым и недоверчивым… В некотором смысле Ван Гог был просто ребенком. Он откровенно высказывал свои симпатии и антипатии, но это происходило в нем без зла, неосознанно, потому что он был импульсивен и эмоционален… Одевался он, в основном, нехорошо и нетрадиционно». В начале 1887 года напряженные отношения между братьями разразились новым кризисом, как следовало из письма Тео к младшему брату Кору от 11 марта: «Винсент продолжает учебу и талантливо работает. Но его неуживчивый характер сбивает его с этого пути». Еще яснее об этом говорило письмо, отправленное несколькими днями позже сестре Виль: «Было время, когда я очень многое взял от Винсента и когда он был моим лучшим другом, но оно уже прошло. С его стороны я ощущаю только зло, потому что он не упускает ни одного случая, чтобы заметить, что он меня презирает и что я у него вызываю отвращение. В моем доме сложилась нетерпимая ситуация. Никто не приходит в мой дом, потому что он всех упрекает и, кроме того, он такой неряшливый и грязный… В нем будто два человека: один — нежный и кроткий, а другой — бессердечный и эгоистичный». Так Тео характеризовал раздвоенное сознание брата, не представляя ясно причин и глубокой сути психических расстройств Винсента. Сравнительное описание так называемого «психоза страха и счастья» указывает на то, что заболевший человек одновременно является и эгоистом, и альтруистом. С одной стороны, он чувствует, что его не оценивают заслуженно и он не получает того, что ему положено по праву, с другой — он хочет принести людям много счастья. Поэтому для Ван Гога даже не существовало вопроса: имеет ли он человеческое право жить только для искусства и не делать ничего, чтобы содержать себя материально.
Мрачные тучи, сгустившиеся над братьями, вскоре рассеялись, и уже через несколько недель наступило примирение, которое произошло исключительно благодаря Тео. Он написал сестре: «Мы и так уже достаточно разобщены, поэтому не было бы ничего хорошего в том, если бы этот разрыв стал еще больше». Возможно, такая готовность Тео к примирению происходила из-за его подорванного здоровья. Он сообщал по прошествии нескольких недель сестре Лиз, что прошедшей зимой он не верил, что доживет до тридцати лет. Зимой в семье Ван Гогов постоянно говорили о тяжелом заболевании почек у Тео, но нам известно, что в Париже он заразился сифилисом. После того как он узнал, что болен (ведь сначала болезнь протекает в скрытой форме), у Тео развилась депрессия, и он временно дистанцировался от Винсента, так как испытывал чувство вины. А тем временем Винсента, кажется, еще раз в Париже очаровала женщина. Это была Августина Сегатори, старше его на двенадцати лет, владевшая рестораном «Тамбурин», где летом 1887 года он устроил выставку своих работ. Неизвестно, была ли в действительности между ними близкая связь или речь шла только о дружбе с этой очаровавшей его женщиной, чей прекраснейший портрет он в это время написал. Первое предположение подтверждается его собственным высказыванием: «Постепенно у меня сама собой отпала охота к браку и детям». По всей видимости, он снова потерпел крушение, связанное с тем, что у Сегатори было прерывание беременности, или выкидыш. Осенью 1887 года в письме к сестре Виль он выразил то же самое: «Я постоянно попадал в невозможные и неуместные любовные истории, большинство из которых принесли мне вред и позор… Мои приключения кончились тем, что я очень быстро постарел, мое лицо в морщинах и складках, взъерошенная борода и большое количество вставных зубов… Я намерен отправиться на юг, как только появится возможность, и там увижу больше цветов и больше солнца». По прошествии нескольких месяцев он напишет из Арля, что в феврале 1888 года он выехал из Парижа «очень, очень несчастным, немного больным и едва ли не спившимся», потому что «чрезмерно измучился и силы покидали меня». Таким образом, создается впечатление, что он вновь пережил душевный кризис, особую роль в котором сыграли разочарования, связанные с неудачами в искусстве и разрушенными отношениями с Августиной Сегатори. За несколько недель до отъезда он нарисовал величественный автопортрет перед мольбертом, который он считал лучшим из всех собственных портретов.