Дух солидарности заставлял его спускаться вместе с рабочими в угольные шахты, посещать больных и дарить им свою одежду, и если вдруг был необходим перевязочный материал, он разрывал свою последнюю рубашку. Его сострадание к бедным зашло так далеко, что он решил дарить им небольшие деньги, которые зарабатывал. Такое осознанное поведение, проявившееся в это время, больше не скрывало депрессивных настроений и привело к тому, что Винсент очень определенно выступил против грубых недостатков в управлении горным производством.
Такая бескомпромиссная интерпретация христианства раздражала региональное духовенство. Инспекция, посланная комитетом синода, обвинила евангелиста Ван Гога в самоуправстве. Он произвел на нее неприятное впечатление: его лицо покрыто угольной пылью. Он не умывается, потому что не хочет отличаться от покрытых угольной пылью людей. Его комната в доме булочника показалась ему, в его христианском восприятии смирения, слишком роскошной, потому что он сравнивал ее с жилищем бедных рабочих, и он в этой небольшой пустой комнате, по словам местного жителя, «спит, свернувшись калачиком, возле угла печки» на полу. Свою чистую одежду, в которой он прибыл, он раздарил бедным, и его видели идущим по деревне «в старом солдатском жакете и скверном картузе». Единственная роскошь, которую он себе позволил, это была его любимая трубка. После того, как его навестил отец, он еще остался жить в семье булочника, но его маленькая комната превратилась в рабочую мастерскую. «Там я создаю картины на стенах и еще что-то в этом роде», — сообщал он Тео.
ПОВОРОТНЫЙ ПУНКТ: РЕШЕНИЕ ПОСВЯТИТЬ СЕБЯ ИСКУССТВУ
Ван Гог постоянно отмечал, что он окончательно решил заняться искусством. В связи с этим обстоятельством в июле 1879 года комитет синода снял служебные полномочия с неугодного служащего церкви, так как «он обладал недостаточным даром для работы проповедника». Реакция Ван Гога на решение миссионерской школы проявилась в том, что его религиозное верование стало постоянно уменьшаться. Прежде всего, это отразилось в его письмах, в которых он все реже и реже употреблял религиозные сентенции, в то время как пассажи об искусстве и общие рассуждения о жизни выходили на передний план.
То, как происходило неосознанное накопление агрессии Винсента в его «сверх-Я» против образа отца, Нагера проанализировал следующим образом: «Винсент был очень сильно расстроен. У него не было сомнений в идеале и его масштабных проявлениях, потому что его отец был священником, и он, идеализируя его в совершеннейший образец, пытался следовать ему во всем. Но так как средство его идеализации было подготовлено конфликтным чувством к отцу, он носил в себе зародыш разрушения. С одной стороны, он чувствовал насильственную идеализацию этого образа, с другой — испытывал негативные чувства, скрывавшиеся между идеализацией и идентификацией самоуверенного и лицемерного отца… Это экстремальное положение вещей скрывало в себе агрессивные обвинения против сознательно „любимого“ отца». Другие факторы в этом тоже сыграли одинаково важную роль.
К примеру, среди них была потребность бунтовать против авторитетов, а также его упрямство, и эти два качества являлись следствием садистской агрессии, которая обслуживала агрессивный тип поведения по отношению к этим авторитетам и общепринятым традициям. Его доброта и сострадание большей частью стали результатом проявления в нем сильных агрессивных тенденций. Для него было очень непросто отказаться от милосердного типа поведения, потому что он постоянно искал для себя приемлемый бесконфликтный путь, позволяющий выпустить наружу свою агрессию. В немалой степени конфликты были обусловлены Эдиповым комплексом по отношению к своему отцу, а также его неосознанными фантазиями, вызванными тем местом, которое он отводил ему, как человеку, представляющему духовенство… При таком положении вещей было неудивительно, что общая система, наконец, замкнулась. Но если бы конфликт по этой причине был успешно обойден, то мы ни разу не узнали бы о Ван Гоге — художнике, который появился из этой катастрофы. Очевидно, что критерий уравновешенности его личности, с точки зрения хорошего материального положения и успешного решения конфликта, не идентифицировался с тем, что обычно проявляется в стремлении воздать себе по заслугам в социальной или научной деятельности.
Дальнейшие поступки Ван Гога неосознанно определялись его внутренними потребностями, о чем, разумеется, не догадывались его родители. Его очень мучило это непонимание, которое он выразил в письме к Тео в августе 1879 года: «Когда я со всей серьезностью ощущаю то, что я тебе или всем остальным в доме в тягость, так как от меня никакой пользы, когда я на протяжении долгого времени чувствую себя непрошенным гостем и лишним здесь, то для меня было бы лучше вообще не существовать, тем более, что я уже давно стремлюсь найти какой-нибудь выход и не нахожу его; я думаю, что мне ничего другого не остается, как преодолевать чувство печали и бороться с отчаянием. Мне очень тяжело переносить эти мысли и еще тяжелее от них становится тогда, когда понимаю, что являюсь центром всех разногласий, бедствий и печалей в нашем доме. Если бы мне удалось выполнить свое желание освободиться от этого, то решением была бы не очень длинная жизнь».
В этих словах ясно прозвучал упрек его родителям и обвинение в том, что образ его жизни и его желания не находят понимания. Одновременно с этим впервые здесь им высказаны настоящие суицидальные мысли. По-видимому, Винсент встретил скептически предложение своих родителей вернуться домой, которое передал ему Тео. Прежде всего он отправился в Брюссель и посетил там пастора Питерсона с тем, чтобы узнать: существуют еще какие-нибудь возможности для него в евангелисткой миссии. Маттиас Арнольд говорит, что пастор Питерсон был информирован о прежней творческой деятельности Винсента и поэтому выбрал для него этот путь. Действительно, Винсент показал ему различные рисунки, привезенные с собой, и Питерсон из милосердных соображений даже купил некоторые из них. Это поощрение священника подтолкнуло его к дальнейшей творческой деятельности, и он уже на следующей неделе начал интенсивно рисовать. В таком настроении он неожиданно для себя принял решение вернуться домой, где был принят с радостью.
Однако вскоре выяснилось, что добрые отношения между ним и его родителями нарушились, и ему показалось, что дальнейшее пребывание в их доме невозможно, отчего он в августе возвратился в Боринаж. То, что происходило до июля 1880 года в его жизни, неизвестно, потому что до нас не дошли письма этого периода. Одно только можно определенно сказать, что этот период Ван Гог охарактеризовал как «переходное время линьки», потому что он полностью осуществил свое превращение из евангелиста в художника. Можно лишь удивляться, как в столь короткие сроки гений Винсента справился со всеми препятствиями и встал на новый путь. Нет сомнения, что решающую роль в этом сыграло глубокое разочарование оттого, что духовные господа хладнокровно, не испытывая угрызений совести от своей зажиточной жизни, примирялись с невообразимой нищетой рабочего населения. Это фарисейское отношение церковной власти полностью разрушило его отношение к «институту церкви» и потрясло фундамент его веры. В свою очередь, это неизбежно привело к ухудшению его отношений с отцом.
О его пребывании в Боринаже в течение нескольких месяцев известно немногое. Якобы он рисовал на коксовом откосе сидящих на корточках женщин, которые собирали там уголь, пытаясь передать то, как они «бедны и несчастны». Его завтрак состоял из двух кусочков хлеба и большой чашки черного кофе. Местные жители говорили, что он «все свое время проводил за рисованием. Он уходил в путь для того, чтобы рисовать; в его руках был складной стул, а за спиной болтался ящик, словно у уличного торговца». В марте 1880 года он решил пройти пешком огромное расстояние до Карьеров, надеясь найти там работу. Позже Тео сообщал, что такие дальние переходы слишком утомительны, и он, измученный и больной, вынужден был вернуться домой. Но все-таки Винсент писал: «Находясь в этом плачевном состоянии, я чувствовал, как ко мне возвращается моя сила воли, и я себе сказал: как только я смогу подняться, возьму в руки свой карандаш и, не испытывая малодушия, отправлюсь в путь, и я вновь буду рисовать… и мой карандаш будет мне послушен, и это будет происходить все чаще день ото дня». Из этих слов становится ясно, что марш осознавался им одновременно «как освободительное действие, как начало его удручающего кризиса».