Бог с ними, русскими. Как выражается Миша, мы живем в нулевые годы и потому должны уметь начинать все сначала. Мы должны быть снисходительными к себе самим и к времени, которое нам досталось. Миша прекрасно умеет это делать - снисходителен к самому себе, он начинает жизнь с богатой Гаргульей, а я отмываю русскую кровь в турецком отеле. От каждого - по потребностям, каждому - по способностям!..
Нулевые годы требуют новых привычек и правил, поэтому я всегда ношу с собой складной армейский ножичек. Турок, налетевший на меня с криком "давай любовь", до сих пор, наверное, просыпается от кошмарных снов. Ненавижу, когда кричат, да еще с таким жутким акцентом. Чужой язык требует уважения, а не тупого насилия. Я достала ножик и объяснила, что не хочу никого обидеть, но если он сейчас же не уберется с глаз долой, ему даже Аллах не поможет.
- Плохая Наташа, - обиженно сказал турок. И нанес мне тем самым еще одно оскорбление. Уж кем-кем, а Наташей я точно не была.
...Можно выпить рюмку в баре и отправиться в пустую тихую комнату. Еще неделя, и я вернусь в Ниццу. Все лучше, чем трудиться в баре "Топкапы", но я не имела права отказываться даже от такой работы.
Я вспомнила, как Елена Прекрасная рассказывала мне о своей работе. Профессию очень трудно угадать - мне всегда хочется спросить об этом клиентов, но угадываю я в одном случае из сотни. Однозначно идентифицируются только учителя и военные, но и с ними я пару раз промахивалась. Елене я мысленно присвоила квалификацию юриста, она оказалась врачом. Тем самым, к которому я ходила все свое детство. Лор. Или, как говорили раньше в Пушкине, - ухогорлонос. Когда я услышала это слово впервые, то решила, что так должна называться очень редкая и красивая птица...
Бог и с ней, лором Еленой. В те турецкие дни я с языческой легкостью раздавала каждому по Богу.
В баре - дым столбом, ор, танцы, но, к счастью, никто никого не убивал. Я кивнула сменщице-турчанке, она жалобно подняла глаза вверх - пыталась позвать Аллаха, но над нами было только черное небо с белой скобкой месяца. На стульчике у бара в прежней позе сидела мама Вадика, с детской площадки доносились визги чад, которым позволяли ложиться спать за полночь. Вадика не было. Наверное, спит - под присмотром чопорной бабушки, пока мама набирается в баре.
Мне хотелось тишины, и если бы ее подавали в баре, я заказала бы двойную порцию.
У моря было почти тихо. Сняв сандалии, я пошла босиком по холодному песку, с особенным, ночным удовольствием закурила.
...В последние дни перед нашим отъездом кассирша из пушкинского супермаркета высоко подняла вверх булочку, закатанную в полиэтилен, и громко спросила у товарок: "Никто не знает эту булочку?"
Бедная булочка, у нее не нашлось знакомых, ее цены никто не знал, она была обречена на неизвестность. Теперь я чувствовала себя такой же точно булочкой, с той разницей, что обо мне никто даже не спрашивал...
Пирс подсвечивали пять фонарей, в свете их мелькнуло белое пятнышко. Чайка?.. Мальчик-звезда Вадик лежал в воде ничком, рубашка вздувалась на спине - белая и круглая, как луна. Настоящая луна помогала фонарям освещать пирс.
Он был еще жив, я достала его одной рукой - таким он оказался легким. Искусственное дыхание, усилие, массаж, и наконец вода хлынула из маленького рта. Мальчик Вадик хрипло вздохнул, открыл глаза. Я знала, какое слово он скажет первым. Главное детское слово. Ма-ма.
Я взяла мокрого, ледяного Вадика на руки. Нож пришлось переложить в задний карман. Вадик мелко дрожал, вечер воспоминаний продолжался. В Пушкине я пережила период насильственного воцерковления - Миша принял крещение и усердно таскал меня по храмам и монастырям. За этот короткий срок я узнала огромное количество новых слов, которые прежде воспринимала как музыку. В Новгороде, в одном из монастырей, на службу принесли мальчика-олигофрена - он сидел на руках у отца и слюнявил ему щеку. Отец был счастлив - крепко прижимал к себе увечное дитя. Сейчас - с мальчиком-звездой на руках - пришло время кивнуть им обоим с узнаванием и ясностью.
Мать Вадика все еще сидела в баре. Пьяная, красивая, злая. Увидела сына, сползла со стульчика, разрыдалась.
- Вадик, звезда моя... Опять убежал от няни?
- Ма-ма...
За день до возвращения в Ниццу я получила нежданный выходной - сувенир от начальства. Тонущие на пляже дети - не лучшая реклама отелю. Вадик вместе с сестрой, мамой и няней уехали домой наутро после ночного купания,
в отеле нашем больше никого не убили и даже не ранили. Накануне я сидела на террасе бара "Топкапы" с бокалом кислого турецкого вина - по-моему, это вино размягчает мозги, иначе я бы не согласилась провести с детьми Елены Прекрасной еще один день. "Тойота" умчалась в сторону Анталии, а мы с Дашей и Машей отправились на детскую площадку.
- Хочешь, я посчитаю тебе до ста? - спросила Даша.
Я только об этом и мечтала.
- Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре... - считала Даша. Мне показалось, что она пересчитывает мои годы, как кукушка, и когда она наконец остановится, я умру.
ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ
Загадочная русская душа - это уже почти как маленькое черное платье, классика. И французы в каждом русском напряженно подозревают эту душу, ждут - вдруг она возьмет да и выпрыгнет на них со всей своей славянской непредсказуемостью. Но как бы я ни относилась к загадочной русской душе, именно благодаря ей мои русские корни прижились в здешней земле. Я всегда представляю себе эти корни высохшими и жесткими, как мясо, которое готовил Миша. Разжевать серую подошву был адский труд, челюсти болели, как после вырванного в пушкинской больнице зуба. Но я никогда не критиковала Мишины труды, ради него я готова была и на большее - подумаешь, сожрать кусок жесткого мяса! Подвиг, что ли?
...Если бы только Миша сказал мне: "Я тебя не люблю". Но он - нет, он и бросал меня любя, бережно, ласково. Аккуратно отводил войска. Он мне до последнего дня, прежде чем переехать к Гаргулье в Кап-Ферра, говорил: "Я люблю тебя, Марина". А я чувствовала, как он отдаляется уже в наш первый парижский месяц. По миллиметру отступал, как вор, что боится разбудить хозяина, у которого натырил много ценностей. Миша никогда не сказал бы мне то, что могло обезболить разрыв. Он, как некоторые врачи, предпочитал работать без анестезии...
... Я не жалуюсь, а если вам это показалось - спишите на языковой барьер. Все же я довольно давно уехала, и стена между мной и Россией растет с каждым днем. Вместо кирпичей в стене - французские слова. Вначале я мучилась поисками нужного слова, ведь русский язык зажиточнее французского, кроме того, как бы хорошо я ни знала французский, за местными все равно не угнаться. Они могут вдруг вспомнить детскую песенку или старинный стишок, или телешутку, которая русскому человеку ничего не скажет...
Миша бросил меня в Ницце, возможно, это звучит неплохо, но только не в тех обстоятельствах, что были у нас. Ницца - это же не только Променад Англез и "Негреско", это еще и бедняцкие обшарпанные дома, упрятанные в городе, как худой кошелек - в подбитом шелком кармане. Мы снимали комнату в старом доме, удобства - одни на коридор, потом, правда, я нашла на свалке старый биотуалет. Этим - да, этим Ницца сильно отличается от Пушкина. Там биотуалет найти на свалке практически невозможно.
...Я даже имя это долгое время не могла произносить - когда мне попадался клиент по имени Михаил, я его начинала ненавидеть. Я физически не могла вымолвить эти три слога, каждый звук ел меня поедом. А в тот год, кажется, все Михаилы мира рванули в Ниццу. Был русский эмигрант Миша из Израиля, было человек десять московских, питерских, киевских Михаилов, и каждого я ненавидела.
Французы много говорят о работе, но еще больше - о еде. Тема еды не стихает ни на секунду, это главный смысл жизни любого француза. Они часами готовы обсуждать, что именно они сегодня ели, как все было приготовлено, какой подали соус... А какой был салат, интересуется собеседник - у нас люди с таким же проникновенным лицом спрашивают о самочувствии. Причем не у самого здорового человека. А вино? А на десерт вы что брали?