Святая служба хотела запугать ученых, но сама, похоже, не очень-то верила в действенность своих мер. Через три недели после письма Гвидуччи озабоченный Боккинери, один из самых доверенных людей великого герцога, шурин Винченцо, предупреждал Галилея, что буря еще не улеглась. Некий священник, кажется секретарь здешней инквизиции, говорил, что во Флоренцию и Пизу то и дело приходят предписания разузнать и сообщить, подавлен ли Галилей приговором и не устраивают ли тайных сборищ его друзья и ученики.
«Поэтому, ваша милость, — заклинал Боккинери Галилея, — дабы доставить удовольствие тем, кто этого жаждет, старайтесь, пожалуйста, выставлять напоказ свою подавленность».
Спасаясь от жары, архиепископ собирался в деревню и хотел взять с собой Галилея, но инквизитор запретил категорически. Ведь Галилей находится в заточении! Пикколомини уехал, а Галилей остался во дворце и все свое время отдавал работе.
Внешне новое сочинение походило на его предшествующую злополучную книгу. Оно тоже писалось в форме собеседования. Галилей сохранил тех же самых действующих лиц, даже Симпличио. Друзья предупреждали против столь рискованного шага. Ведь из-за Симпличио было уже столько неприятностей! Но Галилей оставил Симпличио. Дерзкое упрямство? Нет, пожалуй, дальновидный расчет: надо было либо ввести совершенно иных действующих лиц, либо сохранить всех прежних. Нельзя было исключить одного Симпличио. Это явилось бы косвенным подтверждением слухов о том, что он-де в образе Симпличио высмеял самого папу. Оставляя Симпличио, Галилей подчеркивал необоснованность таких подозрений. В том, что сохранялись те же собеседники, был и символический смысл: новые диалоги мыслились как естественное продолжение осужденной книги.
«День первый» сочинения, над которым работал Галилей, был посвящен новой науке, которая «касается сопротивления, оказываемого твердыми телами при стремлении их сломить».
«Обширное поле для размышления, думается мне, — начинал Сальвиати новые диалоги, — дает пытливым умам постоянная деятельность вашего знаменитого арсенала, синьоры венецианцы, особенно в области, касающейся механики, потому что всякого рода инструменты и машины постоянно применяются здесь большим числом мастеров, из которых многие путем наблюдений над созданиями предшественников и размышления при изготовлении собственных изделий приобрели большие познания и остроту рассуждения.
— Вы нисколько не ошибаетесь, синьор, — вступает в разговор Сагредо. — Я, будучи по природе любознательным, часто ради удовольствия посещаю это место, наблюдая за деятельностью тех, которых по причине их превосходства над остальными мастерами мы называем «первыми»; беседы с ними не один раз помогли мне разобраться в причинах явлений не только изумительных, но и казавшихся сперва совершенно невероятными. Правда, не раз приходил я при этом в смущение и отчаяние от невозможности постичь то, что выходило из круга моего понимания, но справедливость чего показывал мне наглядный опыт…»
Упоминание о венецианском арсенале, где умелые мастера с помощью приспособлений и механизмов разрешают многообразные проблемы, задает тон всему «Дню первому». Математические доказательства и рассуждения самым тесным образом связаны с задачами, возникающими в процессе трудовой деятельности. Практические задачи по испытанию прочности балок, стержней и колонн заставляют ставить вопрос о свойствах вещества, являющихся причиной их сопротивления разлому. Об этом говорится в «Дне втором».
Вопрос о строении материи Галилей рассматривает не только как физическую проблему: она для него неотделима от проблемы философской. Но и к ней он подходит по-своему. Не пускается в обычные рассуждения о субстанции и форме, а видит в материи прежде всего вещь, а не понятие. Материя, по мысли Галилея, едина и состоит из бесконечно малых частиц. Развивая атомистическое учение, Галилей помнит, как опасливо относится церковь к «безбожным атомам», и не забывает сделать душеспасительную оговорку.
Как и в «Диалоге о двух главнейших системах мира», Галилей постоянно позволяет себе различные отступления от основной темы, но форма свободной беседы и литературное мастерство дают ему возможность создать удивительно гармоничное целое.
Исполняя полученный из Рима приказ, инквизиторы на местах собирали людей, питавших склонность к философии и математике, объявляли им приговор по делу Галилея и зачитывали отречение. Делалось это не только в крупных городах и университетских центрах, но и по монастырям, в коих были ученые монахи.
Наиболее старательно это следовало осуществлять там, гласили инструкции, где прежде преподавал Галилей, и вообще повсюду, где находились его приверженцы. В Падуе приговор был оглашен в университете, потом текст его вывесили в книжных лавках, в которых имели обыкновение собираться профессора.
Лиц, близких к Галилею, повелевалось уведомлять особо. Памятуя об этом, инквизитор Болоньи сделал соответствующие наставления Кавальери, о нем было известно, что он «поддерживает переписку и находится в тесной дружбе с Галилеем».
«Диалог о двух главнейших системах мира» изымали из библиотек и разыскивали у книготорговцев. Но успех этих акций был ничтожен. Найти удавалось лишь отдельные экземпляры. Запретную книгу успевали спря тать. Декрет грозил тяжелыми карами тем, кто не сдаст книгу в инквизицию. Однако приносили ее крайне редко. «Диалог» продолжали читать. За него предлагали бешеные деньги.
Со всех концов католического мира шли в Рим донесения апостолических нунциев и инквизиторов. Сообщали об исполнении приказа из Парижа и Брюсселя, из Льежа и Кёльна, из Мадрида и Вены. Депеши были похожи как две капли воды: собрали всех, сколько нашли, математиков и философов и огласили приговор. Пусть знают, какая участь постигла Галилея, пусть поймут тяжесть его вины и не держатся проклятого церковью, мнения, если не хотят подвергнуться подобному же наказанию!
Стращать так стращать. Бессрочное заточение в темнице Святой службы! Многие ужасались и замолкали. А Галилей во дворце архиепископа, в своей обитой шелком комнате, писал новое большое сочинение.
В октябре, как хотел Никколини, возобновить хлопоты об освобождении не удалось. Все это время Урбан жил за городом. Однако в середине ноября при первой же аудиенции посол от имени государя Тосканы просил папу освободить Галилея. Ведь он уже скоро пять месяцев как сослан в Сиену!
В Святой службе, ответил Урбан, обдумают, что можно сделать. Есть сведения, и он этим очень недоволен, что находятся сочинители, которые пишут в защиту Галилеева мнения.
— Галилей тут ни при чем! — заволновался посол. — Нельзя, чтобы преступления других послужили ему во зло!
Папа несколько его успокоил: у него нет данных, что это делается с ведома Галилея. А тем смельчакам следовало бы поостеречься Святой службы!
Вскоре Урбан заболел. Мемориал, полученный от Никколини, он велел передать в Святую службу. Там рассматривать его не стали, дожидаясь выздоровления папы. По этому делу только сам он может принять решение! Поправившись, Урбан пришел на заседание Святой службы. Асессор изложил суть: тосканский посол от имени своего государя просит освободить Галилея и позволить ему вернуться домой. Об освобождении не может быть и речи, но он, Урбан, согласен разрешить Галилею переехать на его виллу, лежащую за пределами Флоренции. Там он должен находиться до нового приказа и вести замкнутый образ жизни. Он не должен устраивать ученых сборищ, сходок или пиров — всего, что выглядело бы как вызов Святой службе!
Асессор обязан, приказал Урбан, сообщить об этом послу, дабы тот сделал Галилею соответствующие внушения.
В середине декабря 1633 года, после почти годового отсутствия, Галилей вернулся на свою виллу в Арчетри. Ее он арендовал еще до процесса, чтобы жить совсем рядом с дочерьми и чаще их посещать. Приехав домой, Галилей, как и следовало, послал благодарственное письмо кардиналу Барберини. Тот не ответил: ему не подобало отвечать узнику инквизиции.