— Сотка, бей «бомберов», идет подкрепление! — послышался голос нашей станции наведения.

Выходя из атаки, я заметил выше себя какие-то самолеты. Сначала решил, что это и есть подкрепление, но, когда они приблизились, понял: навстречу летят четыре «мессершмитта».

Лобовая атака успеха не принесла. Развернувшись, я стал заходить «мессерам» в хвост. Глянул вниз: «юнкерсы», беспорядочно сбросив бомбы, уходили на запад. Среди них мотались Сухов и Жердев.

В этот момент и пришло обещанное подкрепление. На помощь нам спешила восьмерка ЯКов. Ей мы и передали эстафету боя. Пусть преследуют «юнкерсов».

Наша группа выполнила задачу. На земле горели уже четыре вражеских самолета.

— Иду на Куйбышево, иду на Куйбышево, — услышал я голос Жердева.

Мне тоже нужно было следовать к месту сбора.

Домой возвратились впятером, без моего ведомого. Я даже не заметил, когда и как его подбили. Но Сухов все видел. Он рассказал, что Голубев выскочил выше меня, когда я после безуспешной атаки пошел на горку. Заметив, что с высоты ко мне устремились два «мессера», мой ведомый пошел им наперерез, чтобы сорвать их атаку. Голубев сознательно подставил свою машину под удар вражеских истребителей. Он, можно сказать, грудью прикрыл своего командира.

Так доложил Сухов. А о том, что произошло с Голубевым на самом деле, мог рассказать только он сам. Я надеялся, что он остался жив.

Вскоре вернулась группа Речкалова. Олефиренко вылез из самолета мрачный.

— Ну, как дела, кубанский казак? — спросил я его. Так мы окрестили его еще на Кубани, и он гордился этим прозвищем.

Расстроенный Олефиренко только теперь заметил, что перед ним стоят все летчики группы и я, заместитель командира полка. Забыв доложить о вылете, он сорвал с головы шлемофон и швырнул его на землю.

— Плохо, товарищ гвардии майор! Никчемный из меня получился истребитель. Слабак, и больше ничего.

— В чем дело? Расскажи толком.

— В том-то и дело, что толку во мне никакого. Подкрался к «фоккеру», стрелял, стрелял, а он хоть бы хны — летит дальше, и все.

— Даже спасибо не сказал! — добавил Речкалов. Ребята засмеялись.

— А ты понял, почему его не сбил?

— Потому что не попал.

— А почему не попал?

Олефиренко умолк, и все притихли. Летчики привыкли к таким разборам прямо у неостывших самолетов. Они знают, что именно сразу после боя можно разобрать его во всех деталях, увидеть даже незначительные ошибки, сделать правильные выводы. Теперь они ждали от меня объективной оценки своих действий.

— На каком расстоянии открыл огонь? — снова задал я вопрос Олефиренко.

— Метров с двухсот, как положено.

Я выбрал ровное место на земле, взял палочку и начал чертить схему. У меня тоже когда-то были подобные ошибки: открывал огонь с дальности, определенной старыми наставлениями.

— Посмотри, — сказал я, указывая на схему, — как расходится пучок пуль, выпущенных из пулемета. На расстоянии трехсот метров они так рассеиваются, что только некоторые из них попадают в цель. Да и эти уже теряют убойную силу. А ты подойди к «мессеру» поближе, ударь по нему, скажем, метров со ста и тогда не будешь бросать шлемофон на землю. Правда, для того чтобы подойти к противнику на такое расстояние, истребителю необходимо иметь волю, выдержку, непоколебимое стремление уничтожить врага. Понятно?

— Понятно, товарищ гвардии майор!

— Не горюй, — ободрил я его. — Впереди еще много боев. Еще не одного фашиста отправишь с небес на землю.

Мне нравилось стремление Олефиренко до тонкостей изучить законы воздушного боя и стать настоящим асом. Ради этого он оставил свою тихую должность командира эскадрильи У-2 и пошел на фронт рядовым летчиком. У него на Кубани семья, родители. Он хочет возвратиться домой с доброй боевой славой истребителя.

Среди дня вернулся из разведки командир звена лейтенант Цветков, один, без ведомого — Славы Березкина. Их пара встретилась со злосчастным «фокке-вульфом-189», из-за которого когда-то погиб Даня Никитин. «Раму» прикрывали четыре МЕ-109. Цветков связал боем истребителей, а Березкину приказал уничтожить корректировщика. Молодой летчик атаковывал «раму» несколько раз, но безуспешно. Круто разворачиваясь, она уходила из-под огня. Тогда Березкин пошел на таран. Он на скорости ударил «раму», и она развалилась в воздухе. Сам Слава успел выпрыгнуть с парашютом. Но это случилось над передним краем. И Цветков, занятый боем, не успел заметить, в какую сторону отнес его ветер.

Весь полк тяжело переживал потерю молодого летчика. Всем было ясно, почему Березкин пошел на таран. Он не сбил ни одного самолета, и его, смелого и честного парня, мучила совесть. Я решил, если он возвратится в полк, побеседовать с ним об этом, поговорить о выдержке, предостеречь от неоправданно рискованных поступков.

Перед вечером нам сообщили из штаба наземной части, что лейтенант Березкин жив. Его, раненного, подобрали пехотинцы на переднем крае и отправили в свою санчасть. Значит, помог ему счастливый ветерок.

В этот день, полный тревог и волнений, мы немного утешились, узнав об успехах наших наземных войск. Кавалеристы генерала Кириченко уже вышли в тыл врага и повернули своим левым крылом на Буденновку и Мариуполь. Штаб дивизии определил Буденновку как очередную базу нашего полка. Услышав об этом, Леонтий Иванович Павленко сразу обвел ее на карте красным карандашом. Когда спросили, зачем он это сделал, начстрой восторженно объяснил:

— Так це ж первое украинское село, в котором мы завтра или послезавтра будемо. Я на колена стану и поклонюся ридной земли. Оттуда ж будет уже Киев видно. Ей-богу ж, правда!

До наступления темноты мы еще несколько раз летали на прикрытие наземных войск. С высоты каждый наблюдал чудесную картину: наши танки и самоходные установки, пехота и кавалерия лавиной катились по дорогам и полям Приазовья. Полоса наступления советских войск настолько расширилась, что гитлеровцам стало невозможно заткнуть эту зияющую брешь. Наши войска выходили на оперативный простор.

Возвращаясь перед вечером с задания, я еще с высоты заметил у КП толпу людей. Сердце екнуло: значит, явился кто-то из потерянных. Сам или привезли?

Сел, поставил на место самолет и пошел к землянке. Туда тянулись другие люди. Словно поняв мое волнение, из толпы выбежал улыбающийся Голубев. Потом показался и перевязанный бинтами Березкин.

Нашлись, нашлись, дорогие мои соколята! Я крепко пожал руку Георгию Голубеву, обнял за плечи Славу Березкина: одна рука у него была забинтована и подвязана, второй он опирался на костыль. Подошел Сухов и, сверкая черными глазами, горячо заговорил:

— Все было так, как я рассказывал, товарищ гвардии майор. Точно! Вы тогда, увлекшись атакой на «юнкерса», не видели, что произошло.

Высокий горбоносый Голубев с улыбкой смотрел на Сухова. Ему не терпелось самому рассказать обо всем, что тогда случилось, но он из-за присущей ему скромности не решался. Да, он действительно подставил свою машину под огонь «мессершмитта», который атаковал меня.

— Это был единственный выход, — только и добавил Голубев к рассказу Сухова.

За такие героические поступки воинов награждали, о них писали в газетах. Но теперь, в разгар бурного наступления, когда летчики нашего полка ежедневно отличались мужеством, находчивостью и показывали образцы верности долгу, мы отмечали добрые дела чаще всего тостом во время ужина. Хотя Краев и не собирал нас к столу, как это делал Иванов, мы сами сходились все вместе — по зову сердец, по закону боевого товарищества.

Вот и сегодня вся наша крылатая семья была в сборе: Речкалов, Клубов, Труд, Табаченко, Сухов, Жердев, Олефиренко, Трофимов, Голубев, Березкин... Я сердцем прирос к каждому из них. Добрая половина их — мои воспитанники. Мы по-прежнему не разлучались ни в воздухе, ни за столом. Даже машина моя все так же стояла рядом с их самолетами.

Сегодня у всех было особенно приподнятое настроение. Сколько радостных событий слилось в один праздничный аккорд: успешное наступление наших войск, прорвавших вражескую оборону на Миусе, подвиг Голубева и Березкина, предстоящий перелет полка в Буденновку, на берег Азовского моря.