...
В те дни многие киевляне считали дурным тоном говорить об аварии, о радиации, но сами же это неписаное правило успешно игнорировали. Да и не мудрено. Попробуй-ка во время войны не сказать ни слова о войне. И я не оговорился. Среди припятчан, как я позднее заметил, чаще употреблялся оборот «до/после войны» вместо «до/после аварии».
На сладкий стол перешли в смежную комнату. Там же стояло чёрное пианино. Среди нас нашлось кому играть и петь, и «тема дня» наконец-то потерпела поражение.
Аккомпаниаторы сменяли друг друга, романсы чередовались как с попсой, так и с шансонами бывшей киевлянки Любы Успенской, завоевавшей эстрадные подмостки эмигрантского Нью-Йорка. Остаток праздника прошёл под живую музыку и с живыми танцами.
Когда гости расходились, Таня подала мне знак остаться. В тот вечер я понял, что куда бы ни попал согласно ещё неизвестному сценарию, меня будут ждать. Значит, есть к кому возвращаться.
Утром, пятого, я снова в облфинуправлении. Благо, на этот раз не один: появилась и Людмила Александровна. Измученная, бледная, даже похудевшая, что выдавала её слегка осевшая любимая кофточка. Встретились мы в кабинете начальника облфина Петра Григорьевича Лисовского.
Кроме заведующей, меня и Лисовского, подошли два зама последнего и какие-то начальники отделов. Тут-то я и узнал, что городские админструктуры отныне будут работать в посёлке Полесское – райцентре Киевской области в 25 км западнее Припяти.
В условиях эвакуации наши обязанности изменились. Точнее, дополнились. Финотделу поручили организацию выплаты пособий по эвакуации, другие вопросы, по мере их появления. На работу нужно было выходить уже на следующий день. Добираться до Полесского – окольным путём, к тому времени уже наработанным: электричкой до станции Тетерев (в сторону Житомира), а дальше – автобусом.
Людмилу Александровну спросили, почему она так поздно приехала и долго не давала о себе знать. Аргумент «отвозила детей» начальство не устроил.
– Вы прежде всего – заведующая горфинотделом, а потом уже – мать! – Лисовский жестко и безжалостно вычитывал Людмилу, упомянув между прочим, что Орел (я, то есть) объявился сразу же после эвакуации (хотя – по правде – на день позже, чем следовало).
Но когда Пётр Григорьевич заявил…
– Ваш заместитель оказался на голову выше вас!
… впервые в жизни комплимент от руководства вызвал во мне жуткую неловкость. Во-первых, в силу его незаслуженности, во-вторых, Людмила Александровна – мать троих сыновей, мал мала меньше. Муж её работал на атомной, что после аварии означало – «спасал наши жизни». А ей надлежало отвезти детей в безопасное место, под чей-то присмотр, а затем уже вернуться на работу. Что она, собственно, и сделала. Окажись я на её месте, думаю, поступил бы так же.Одного не могу понять: почему тогда смолчал, не заступился? Ведь не из пугливых! И на похвалу не польстился! Никогда начальству в зубы не смотрел, всё чего-то «выступал», за что и доставалось под загривок. Снова выступал, и снова под загривок. А тут… Что ж, оставим это на моей совести. Хотя стыдно и обидно до сих пор.
На следующий день, шестого мая, для нас начались будни в условиях эвакуации. Все административные структуры Припяти рассовались вдоль третьего этажа местного райисполкома. Полещукам (так называют жителей Полесья и, в частности, посёлка Полесское) пришлось потесниться, ужаться, чтобы мы заняли хотя бы минимум пространства для себя и посетителей.
Наплыв последних оказался неимоверно велик. Очереди тянулись на улицу, так что и конца не видно. Узнав о местонахождении горисполкома, припятчане валом повалили в Полесское – каждый со своими, но во многом сходными, вопросами. Кто-то оставил в Припяти документы. У кого-то кончались деньги. Другим некуда ехать и негде жить. Но всех интересовало главное: «Когда домой?» Вопрос самый трудный: на тот момент решений по нему ещё не было, да и быть не могло. И любой ответ грозил оказаться неверным.
Людей принимали председатель горисполкома Владимир Павлович Волошко и секретарь Мария Григорьевна Боярчук. На отдельные вопросы отвечала и Людмила Александровна. Не скучалось и другим сотрудникам. Мне же выпали вспомогательные функции: позвонить, выяснить, расселить, составить списки и тому подобное.
Работали на износ, до глубокой ночи. Число посетителей росло по экспоненте. Многие приезжали с вахты на атомной, принося с собой пыль, битком набитую радионуклидами. Ни стиркой, ни одёжной щёткой от них до конца не избавиться.
Влажную уборку в помещениях делали чаще обычного, и в воздухе постоянно висел дух половой тряпки. Что поделаешь? Уж лучше тряпка, чем лучевая болезнь.Через пару дней началась выплата разовых пособий по эвакуации. Двести рублей на человека независимо от возраста.
...
Что означали в то время двести советских рублей? Приведу несколько цифр по памяти. Буханка хлеба – 20–25 копеек, кило колбасы варёной – 2–3 рубля, банка рыбных консервов – 30–60 коп., сапоги женские советские – 30–50 руб., импортные – 80-100 руб. Зарплата инженера – 110–150 руб., бухгалтера – 120–140 руб.
Думаю, картина примерно ясна.
Для выплаты пособий были подняты списки жильцов по улицам и домам, организованы спецгруппы по числу микрорайонов. В каждой из них – кассир, бухгалтер, представитель горисполкома или горфинотдела. Для доставки мешков с купюрами выделялись вооружённые наряды милиции.
К одной из таких групп прикрепили и меня, как сотрудника горфинотдела, для разъяснения порядка выплаты пособий.
Дело шло намного медленнее, чем того всем хотелось бы. Очереди стояли неимоверные. Атмосфера неистового раздражения давала о себе знать. И мне, как представителю городской власти, тоже довелось выгребать всеобщее негодование. Одно и то же приходилось втолковывать десятки раз, а людской поток всё нарастал и нарастал.
Разъяснительная работа доставала неслабо. Сначала мне вспомнился попугай, а затем я ощутил себя в шкуре торговца на рынке, без конца долдонившего одно и то же:
– «Почём редиска?» – «По двадцать».
– «Почём редиска?» – «По двадцать».
– «Почём редиска?» – «По двадцать».
И, всё-таки, продавцу этого смачного корнеплода я втайне позавидовал.
У кого-то паспорт остался в квартире. Значит, нужна справка. (Кстати, их тогда выдавали на основании слов(!) заявителя.) Кто-то хочет получить деньги за жену, а для этого нужна доверенность. И вдруг кассир мне:
– Деньги кончаются!
Кто-то прослышал, пустил по цепочке, и все на меня чуть не с кулаками:
– Как?! Нам что, по десять раз приезжать?!
Звоню Волошко: так, мол, и так. А Владимир Павлович:
– Не волнуйся, мы тебе подкинем денег.
У меня чуть не вырвалось – «Мне???»
Наконец, первый сумасшедший день благополучно завершился. Никто никого не убил. Сколько народу приехало, столько и получили. Всем хватило, даже осталось.
Наша группа подводила итоги дня. Пока считали да писали, проверяли списки, разговоры велись о насущном: «Когда домой?», «Что будет с атомной?», «Где детям заканчивать школу?» – и прочее в том же духе.
Кто-то предположил, что в Припять можем вообще не вернуться. Все на него (или на неё, не помню):
– Типун тебе на язык!
– И два прыща!
Припятчане любили свой город. Да и как его не любить! Такую гармонию современной и своеобразной архитектуры, обилие зелени, такую сказочную красоту редко где встретишь. Люди – едва не со всех уголков страны – прекрасно ладили в многонациональной среде. Может, потому что съехалось много молодёжи?
Приезжая в город впервые, не хочется его покидать. Это случилось и со мной в середине 85-го. Очарованный, я уже тогда размечтался, что в ближайшем будущем непременно сюда переберусь. И когда мне предложили место в Припятском горфинотделе, уговоры не понадобились. Прожив там каких-то два с половиной месяца, я, безусловно, считал этот город своим. А что говорить о тех, кто помнил первый вбитый колышек? Что говорить о строителях атомной? Нет, Припять – это святое. И после аварии, когда вставал вопрос «вернёмся или…», вторая его часть не произносилась. Потому так негодующе и шикнули на посмевшего предположить то, что не допускалось даже в мыслях.