Другую группу больше всего на свете волнует вузовская коррупция. Фёдору эта тема кажется интересней, чем гражданская война у соседей.

Люда Корнеева, студентка-заочница, рассказывает, как на последней сессии сдавала немецкий. Профессор брал за «тройку» десять долларов, за «четвёрку» – пятнадцать, а за «пятёрку» – двадцать. Однако сдавать ему надо было как баксы, так и экзамен. Люда говорит, хотела «пять баллов» и дала двадцатник. Но экзаменатору показалось, что на «отлично» заочница не тянет, после чего зачётка вернулась к ней с записью «хорошо» и… с пятёркой «зелёных» сдачи.

Люде вторит Витя Максименко, недавний выпускник. В прошлом году, говорит, их декану подсунули меченые купюры. Хапнули мздоимца на горячем. В наручниках, с надлежащим эскортом вышел он из кабинета, казалось, в последний раз. Все видели. Все в шоке. Декан легко отмазался, пусть и не без помощи родного брата, хорошо устроенного в генпрокуратуре.

Третий – «свидомый» [14] , Тарасом Гальчишиным зовётся. Всегда одетый в сорочку-вышиванку, лицо украшают казацкие усы, говорит исключительно по-украински. Однажды, на встрече с московскими гостями из дружественного института он отказался переходить на русский, сославшись на то, что представляет Украину и говорит на её официальном языке. «А если кому нужен переводчик, то это их проблема», – бесстрастно парировал он просьбу перейти на общепонятный русский. И тут заговорил профессор Зиятдинов, специально приехавший на встречу из филиала в Казани:

« Зинхар, экренрэк эйтегез » (татар.: Говорите, пожалуйста, помедленнее).

Пауза. Гальчишин недоуменно уставился на Зиятдинова. Московские коллеги заулыбались. Зиятдинов продолжил:

« Минем белэн татарча сойлэшегез эле. Сез мине яхшы ишетэсезме?» (Говорите, пожалуйста, со мной по-татарски. Вы меня хорошо слышите?)

И с едкой усмешкой перешёл на русский:

«В Татарстане официальный язык – татарский. Вот только переводчика мы не взяли, – съязвил казанский профессор и, подмигнув Тарасу, развёл руками. – Простите, уважаемый, не предусмотрели».

Гальчишина охватило смущение. И хотя ясно, что нельзя сравнивать статусы регионального татарского и государственного украинского, все добродушно засмеялись. По умолчанию пришли к согласию, что русский – единственный, понятный всем присутствующим. К теме больше не возвращались. До конца заседания Тарас Гальчишин просидел угрюмо, не сказав ни слова.

Болезненно и остро воспринимает он любой негатив, унижающий его независимую и свободную Родину. Возмущается, когда речь заходит о недостатках или если кто ругает новые порядки. И сейчас, наслушавшись о вузовской коррупции, он еле сдерживается, чтобы не выйти из себя:

– Что ж это делается? Что вы такое говорите? Это ж по-вашему получается… – он осёкся, понимая, что не собеседники виновны, а система. – Одни в наглую берут взятки – и им ничего. Других, если даже ловят, то отмазывают, и им тоже ничего. Что ж это за незалежність [15] ? Государство новое, молодое, а нравы – совковые.

Все, кроме Фёдора, грустно улыбаются.

Пока Тарас произносит этот страстный монолог, в курилку входит уже известный умник Толя Ерышев. Со всеми здоровается, стараясь не перебивать Тараса. На Бакланова – ноль внимания. Толик быстро смекает, какая тема на повестке дня – и давай обламывать «свидомого», заведомо его провоцируя:

– Тарас, ты не понимаешь. У нынешних придурков от власти каков лозунг? – спрашивает Ерышев и выдаёт на ходу сочинённую максиму: – Незалежній державі – незалежну корупцію (укр.: Незавимому государству – независимую коррупцию).

–  Та годі тобі!  – возмущается Тарас, не понимая иронии. – Ти обережніше з такими речами! (укр.: Да ладно тебе! Ты поосторожней с такими вещами!)

– А то что? Пойдёшь и стуканёшь? Раньше комсомолу стучал, а теперь кому? Дерьмократам? Да это ж те же коммуняки, только перекрашенные, – подзуживает Ерышев.

Фёдор не желает знать, чем закончится провокация. Понимая, что разговор выходит за рамки цивилизованного и опускается до уровня парламентских дебатов, Федя шустро гасит окурок о край урны и покидает «предбанник».

Не любит он досужих разговоров на политические темы. Всё равно ведь никто никому не докажет ровным счётом ни-че-го – только переругаются, испортят отношения. Хорошо, если не дойдёт до мордобоя.

«Уж лучше делать вид, что работаю», – подсмеивается он над собой и наконец-то поворачивает в сторону отдела.

Не дотянув до шести вечера, Федя отправляется к капитану в отставке Груздину Сергею Николаевичу – тот ведь ещё утром приглашал.

* * *

...

Понедельник, 4 октября 1993 г.

Время – 17:50.

Бакланова давно интересует, каким образом Груздин, человек свободных взглядов и гражданский до последнего нерва, оказался в армии. Вот и решил сегодня ещё до начала «расслабона» выспросить об этом у своего бывшего командира. Наверняка, думает Фёдор, он расскажет что-нибудь интересное, особенное, чего в книжках не пишут.

Ближе к шести, придя к Груздину на вахту, Федя начинает рассуждения с общего места, что не всегда мы верно выбираем жизненный путь, карьеру. Вот он сам не понимает, как оказался в экономическом вузе, но уж точно не по призванию. Не интересны ему ни расчёты прибыльности, ни бюджеты – ничто. И вообще, не знает, чем бы хотел заниматься, хотя ему точно известно, чем бы не хотел. Например, служить в армии.

– Вы уж меня простите, Николаич, вы всё-таки человек военный, хоть и в отставке. Ну, такой вот я, – Федя разводит руками.

– Ладно, Федь, я всё понимаю, – улыбается Груздин. – А что до меня, так я по натуре не такой уж и военный.

Улыбка на лице Груздина омрачается грустинкой.

– А как вы… в армию-то попали? – спрашивает Федя, считая, что вопрос уже созрел. – Вот вы хоть и дослужились до капитана, но что-то мешает мне видеть в вас кадрового офицера.

Сергей Николаевич только досадливо кривится да машет рукой:

– Даже не знаю… так получилось…

Фёдор подходит с другой стороны:

– Может, у вас в роду были военные? В царской армии…

Капитан оживляется. В памяти всплывает всё, что ему рассказывали папа с мамой, родственники. С самого начала.

– Да, Федя, ты прав. Дед по отцу – да, он верой и правдой служил царю и Отечеству.

Как для Феди, звучит немного пафосно, зато искренне.

– Дослужился он, – продолжает Груздин, – до полковника. А в гражданскую, когда отступали, уже в Крыму, так он с остатками полка скрывался в Бахчисарае. Их монахи спрятали в Успенском монастыре. А потом «красные» пришли в Крым устанавливать… хм-гм… советскую власть. Так монахов они пожалели: разослали по всей России.

– В каком смысле «разослали»? – уточняет Фёдор. – В ссылку? Или посадили?

– Не-е, до этого не дошло. Их просто отправили в другие монастыри. По всей России от Мурманска и до Дальнего Востока.

– А что же дед ваш? И остальные?

– А белую гвардию, Федя, пустили в расход и в том числе деда, полковника Петра Груздина. А через полгода его вдова, моя бабка, Пелагеей звали, родила сына, Колю. Это моего папу то есть.

– Ну да, я понял.

– А потом, когда отцу не было и двенадцати, холера прибрала бабку Пелагею. Отца хотели забрать родственники, да он упёрся, говорят, не захотел с ними. Что-то ему в них не нравилось, вот и закомандовал – «хочу в интернат». Как ни уговаривали, а он за своё: только в интернат, я вам обуза, говорит, хочу самостоятельности, ну и прочее.

Груздин прерывается. Кто-то из сотрудников сдаёт не те ключи. «Ой, это ж от квартиры», – смеются и Груздин, и все находящиеся рядом. Ошибка исправлена, и Фёдор – в ожидании продолжения рассказа.

– Да, так это… о чём я… – задумывается Груздин, касаясь пальцами лба.

– Вы остановились на том, что ваш отец хотел самостоятельности… – нетерпеливо подсказывает Федя.