Нежелание Рутенберга служить моделью охотнику-биографу напоминает то, что произошло примерно в то же время между X. Вейцманом и М.В. Вишняком. Последний решил написать книгу о президенте Всемирной сионистской организации, но, обратившись к нему за сведениями, так же, как и Полескин, получил отказ. Правда, в отличие от Рутенберга, упорно не желавшего никого пускать в зорко и ревниво оберегаемое прошлое, Вейцман самолично работал над собственной биографией и его нежелание делиться с кем бы то ни было сведениями о себе проистекало из автомонополизации этой темы. Вишняк пишет об этом так:
Когда на приеме артистов «Габимы» у Найдича я обратился к Вейцману с просьбой дать о себе сведения, он отказался на том основании, что пишет свою автобиографию. Мое возражение, что это не имеет значения: он пишет «изнутри», биограф – со стороны, извне; он не может написать о себе, например, что он умный, я могу и т. д., – не произвело никакого впечатления10. И своим братьям и сестрам Вейцман запретил давать мне какие-либо сведения о себе или семье. Благодаря, однако, содействию Герш<она> Марк<овича> Света11, этот запрет частично удалось обойти: один из братьев Вейцмана прислал мне восемь небольших, но бесценных страничек с биографическими данными (Вишняк 1970: 110-11).
При всей богато одаренной натуре у Рутенберга подчас недоставало запасов дипломатического терпения, и его не истерический, не суетный, но совершенно не выносящий лукавства, бесхитростно-самолюбивый темперамент приходил в нетерпеливое движение от всякой конфликтной искры, вспыхивавшей в особенности там, где не выполнялись вовсе или выполнялись как-то не так его требования и распоряжения. Необходимо признать, что рутенберговский стиль управления, с несомненным уклоном в авторитарность, не был, кроме прочего, рассчитан на «замирение» человеческих отношений с помощью врожденного добродушия или разумной «политической игры». В тяжелом искусстве руководить он не то чтобы по каждому поводу отдавался первым эмоциям (его психологическая замкнутость этого как раз-таки не допускала), но не умел обходить столкновения стороной – предупреждать их или делать вид, что ничего серьезного не произошло. В этом смысле самым непростительным проступком в его глазах, не говоря о разумеющихся подлости или предательстве, было отступление от установленных им правил, которое, как всякий автократ, беспокоящийся о своем респекте и имидже, он приравнивал к развязному легкомыслию и безответственности. Воспитанный в духе серьезного, в известном смысле даже фанатичного, служения делу, истовой преданности ему, Рутенберг ни врагам, ни друзьям не прощал неуважение к авторитетам. Именно с этим были связаны его главные трение и конфликты в производственной жизни и в общественной деятельности.
Нельзя не отметить, что, будучи дитем своего времени и определенной среды, Рутенберг перенес в собственную деятельность многое из того, от чего сам настрадался в годы революционной молодости. Нет ничего необычного в том, что как глава Palestine Electric Company он в каком-то смысле реализовал модели поведения, сложившиеся в школе революционного террора. В этом были, разумеется, свои сильные, но и свои слабые стороны.
В заслугу ему следует сказать о редчайшем – даже для тех, кто, как и он, вырос в сени старомодных заветов и привычек, – чувстве ответственности. К сожалению, на том фоне, на котором строились его деятельность и отношения с людьми в Палестине, это только усугубляло душевное напряжение. Нежелание или неумение гасить электрические разряды больших или малых конфликтов со временем все более и более отрицательно сказывалось на здоровье: больное сердце не упускало случая быть отмеченным очередным рубцом почти после каждого такого столкновения.
Далеко не во всех из них Рутенберг был стопроцентно прав, бывали и такие, где он и вовсе бывал неправ. RA хранит множество немедицинских документов, по которым вполне объективно можно изучать историю его болезни. Вот один из них – письмо Моше Шертоку (Чертоку), в то время молодому профсоюзному деятелю, по поводу особенно острого инцидента, произошедшего в руководимой Рутенбергом компании, к которой он привык относиться как к собственному детищу.
История завязывается в конце 1928 г., когда в Хайфе был построен металлообрабатывающий завод по производству столбов для линии электропередачи, обслуживающей готовящуюся вступить в строй рутенберговскую электростанцию на Иордане. Главой заводской администрации стал инженер Шалом Пахтер. Не успели работы вступить в надлежащую стадию, как на заводе вспыхнул конфликт, связанный с дневным заработком рабочих, который разрастался и наконец перешел в острую стадию забастовки. Рутенберга в это время в Палестине не было. Когда его помощник Икутиэль Багарав запросил, как быть в этой ситуации, Рутенберг ответил из Лондона телеграммой, в которой однозначно предлагал объяснить бастующим, что если к установленному сроку они не вернутся к рабочим местам, завод Пахтера будет закрыт (никаких других заказов в хозяйственно неразвитой Палестине завод не имел). Однако Багарав, полагавший требования рабочих справедливыми, проигнорировал распоряжение босса. По возвращении из Европы Рутенберг воспринял произошедшее как предательство со стороны ближайшего помощника, как легкомысленное поведение со стороны поддержавшего его Моше Шертока и как нарушение трудового договора со стороны рабочих. Была назначена комиссия для выяснения причин забастовки и отказа выполнять распоряжение руководителя компании. Комиссию возглавил сам Рутенберг. Вывод, к которому он пришел, был неумолим: главным виновником забастовки, угрожавшей поставить на грань срыва важнейшую в стране работу, от которой фактически зависела вся остальная ее жизнь, был профсоюз, под чьим «благотворным» влиянием в рабочей среде возникли паразитические, на его взгляд, настроения, упала дисциплина, проявились своеволие и потеря чувства ответственности.
2 июля 1929 г. Рутенберг обнародовал решение, к которому пришел в результате выяснения причин, приведших к забастовке:
Пахтер должен выплатить рабочим разницу, установленную комиссией <36 груш в день, а не 33, как было12>, никакой компенсации за дни забастовки рабочим выплачено не будет (цит. по: Shaltiel 1990, II: 610).
Наиболее пострадавшей от этого скандала стороной оказался Багарав. Э. Шалтиэль пишет, что, полный обиды на собственную компанию, на партию, в которой состоял, – Ahdut ha-avoda, на профсоюз, которые не сумели его защитить от несправедливых, как он считал, обвинений Рутенберга, Багарав во все эти адреса направил письма об увольнении, уехал в Цфат и заперся в одной из гостиниц. Рутенберг отправился на его поиски. После тяжелого обмена мнениями («hetikhu ze be-ze milim kashot») Багарава все-таки удалось вернуть на прежнее место (Shaltiel 1990, И: 610).
Близкое знакомство Рутенберга с одним из действующих лиц этой в высшей степени неприятной истории, Шертоком, произошло еще в начале 20-х гг., когда оба участвовали в создании отрядов хаганы. К той же деятельности, кстати, был близок и Багарав, обладавший не менее крепким, чем его будущий начальник, характером.
Спустя короткое время после того как страсти улеглись, Рутенберг, получив от Шертока письмо, в котором тот высказывал ему ряд претензий, писал в ответ (RA, копия):
Дорогой мой Черток,
Понятия не имел, что Вы были в officee, когда мне сказали о Вас. Я сидел в автомобиле, уезжая по срочному делу, когда мне сказали, что Вы у телефона. Не мог ответить, что позвоню Вам, когда вернусь. Оскорблять Вас не имел в виду. И Вам учить меня хорошему обращению с людьми не приходится. Вы еще слишком молоды для этого. Кроме того, Вы слышали, вероятно, что я вообще человек очень занятый и последнее время больной, и если Вам надо было видеть меня по важному делу, Вы могли снестись, чтобы устроить свидание со мной за полмесяца, а не за полчаса до Вашего отъезда. Сообразили ведь сделать так и сумели говорить со мной по другим поводам. Совсем недавно еще.
Что касается сущности Вашего письма, то Вам известно, что в делах P<alestine> E<lectric> C<ompany> я обходился до сих пор без Ваших советов и могу обойтись и сейчас без них. It is no your damned business. По какому праву и на каком основании Вы позволяете себе вмешиваться в отношения с моим персоналом, объяснять мне, что кто вынес на своих плечах и как я могу себя скомпрометировать тем или другим моим решением. Ничего в этом деле не зная и ничего в нем, следовательно, не понимая. Вы бы лучше хорошо подумали о той невероятной легкомысленности некоторых, Ваших лично, поступков в деле стачки Пахтера, принесших неоценимый вред рабочим Палестины, интересы которых Вы обязаны сохранять и защищать всемерно. О «душе» дела, не Вами созданной, Вы должны были думать до того, как натворили Ваши непростительные глупости, а не после. И нужны ли Багарав и Кац для сохранения этой души, я более компетентен судить и решать, чем Вы. Самый факт Вашего вмешательства и особенно его форма – недопустимый скандал, непростительный.
Знаю, что Багарав разговаривал с Берлом <Кацнельсоном> и Вами о деле. Для Вашего сведения – дело еще не кончено. Если Багарав и Кац останутся в P<alestine>E<lectric>C<ompany>, это значит, что они признали <на> сто процентов, не под давлением или боязнью, а внутренне, интимно, что они виноваты. Во всем, во всех отношениях. И им дорого придется платить, чтобы вернуть мое прежнее доверие к ним.
Расскажите Берлу содержание Вашего письма ко мне и покажите ему это. Обращаю его внимание на то, как Вы, наше молодое поколение и надежда, легкостью Ваших мыслей и поступков, как много зла Вы можете принести.
Знаю, Черток, что Вы хотите думать и поступать гораздо лучше, чем это выходит у Вас на деле. Well, Вы уже не мальчик, и пора добиться соответствия между желанием и поступками. Давно пора. Чтобы не оказалось поздно.
П. Рутенберг
20 July <1>929
H<aifa>