Дочь была еще не в том возрасте и не могла обрести этот единственный в своем роде почетный знак, но что касается ее, то мне было вполне достаточно просто смотреть на изгиб ее тела и видеть прелестные скользящие движения ее бедер, когда она ходила по комнате. Вдоль обнаженной части ее позвоночника вились золотистые волоски, и, когда она стояла спиной ко мне, я трудом удерживался от соблазна провести по этим очаровательным позвонкам костяшками пальцев.

В восемь тридцать мы все прошли в столовую. Обед, который нас ждал, был грандиозен, но я не могу тратить время на описание яств и напитков. За обедом я продолжал очень тонко и изобретательно играть на чувствах обеих женщин, пуская в ход все свое умение, и к тому времени, когда подали десерт, они таяли у меня на глазах, как масло на солнце.

После обеда мы вернулись в гостиную, где нам подали кофе и коньяк, после чего по предложению моего хозяина мы сыграли пару партий в бридж.

К концу вечера я был твердо уверен, что поработал не зря. Мое магическое искусство меня не подвело. Если бы позволили обстоятельства, любая из двух дам могла бы стать моей, стоило лишь попросить. Я вовсе не обманывал себя. Это было совершенно очевидно. Видно невооруженным глазом. Лицо моей хозяйки раскраснелось от волнения, и всякий раз, когда она смотрела на меня через ломберный стол, ее огромные бархатные глаза становились еще больше, ноздри трепетали, а рот приоткрывался, обнажая кончик влажного розового языка, зажатого между зубами. Это была откровенно похотливая гримаска, и не раз она заставляла меня пускать в ход мою излюбленную козырную карту. Дочь была не так смела, но не менее откровенна; каждый раз, когда взгляды наши встречались, а это бывало весьма часто, она на крошечную долю сантиметра поднимала брови, будто хотела задать вопрос, а потом сама же отвечала на него мимолетной лукавой улыбкой.

- Думаю, нам всем пора отправляться спать, - взглянув на часы, сказал мистер Азиз. - Пойдемте, друзья мои.

И тогда случилась нечто странное. Тотчас, ни секунды не помедлив и даже не бросив взгляда в мою сторону, обе дамы поднялись и направились к двери! Это было невероятно. Я буквально остолбенел. Я не знал, как это понять. Такого молниеносного окончания вечера мне еще не доводилось видеть. Ведь мистер Азиз говорил отнюдь не сердито. Его голос, во всяком случае мне так казалось, звучал ничуть не менее любезно. Но он уже гасил свет, тем самым ясно давая мне понять, чтобы я тоже удалился на покой. Какой удар! Я ожидал услышать хотя бы шепот из уст либо жены, либо дочери, перед тем как мы расстанемся на ночь, хотя бы три-четыре слова про то, когда прийти и куда, но вместо этого я остался как дурак стоять около ломберного стола, а две дамы тем временем медленно выплывали из комнаты.

Мы с хозяином последовали за ними вверх по лестнице. На площадке второго этажа мать и дочь остановились и, стоя рядом, ждали меня.

- Спокойной ночи, мистер Корнелиус, - сказала хозяйка.

- Спокойной ночи, мистер Корнелиус, - сказала ее дочь.

- Спокойной ночи, мой дорогой друг, - сказал мистер Азиз. - Я очень надеюсь, что у вас есть все необходимое.

Они ушли, а мне ничего не оставалось, как медленно и неохотно подняться на третий этаж и отправиться в свою комнату. Я вошел и закрыл дверь. Тяжелые парчовые шторы были уже задернуты одним из слуг, я раздвинул их и выглянул из окна. Воздух был неподвижный и теплый, луна заливала пустыню серебристым сиянием. В ее свете пруд напоминал огромное плоское зеркало, лежащее на лужайке. Рядом с ним я видел четыре шезлонга, на которых мы недавно сидели.

Так, так, подумал я. И что же теперь?

Одно я знал твердо: в этом доме я не должен пытаться выходить из комнаты и крадучись пробираться по коридорам. Это равносильно самоубийству. Много лет назад я понял, что есть три породы мужей, с которыми не надо связываться: это болгары, греки и сирийцы. Ни один из них не станет возмущаться вашими заигрываниями с его женой, но если застанет вас в ее постели, то убьет на месте. Мистер Азиз сириец. Посему необходима известная осторожность, и если сейчас и можно что-то предпринять, то инициатива должна принадлежать не мне, а одной из двух женщин, ибо только она (или они) знают, что безопасно, а что грозит бедой. Тем не менее должен признаться, что, будучи пять минут назад свидетелем того, как мой хозяин велел им обеим следовать за собой, я не питал особых надежд на их активность в ближайшем будущем. Однако беда в том, что я позволил себе дьявольски возбудиться.

Я разделся и долго стоял под холодным душем. Это помогло. Потом, поскольку не могу заснуть при лунном свете, я удостоверился, что шторы плотно задернуты, лег в постель и около часа, а то и больше читал “Естественную историю” Селборна в издании Джилберта Уайта. Это тоже помогло, и в конце концов где-то между двенадцатью и часом настало время, когда я смог выключить свет и без слишком больших сожалений приготовиться ко сну.

Только я начал задремывать, как услышал какие-то слабые звуки. Я тотчас узнал их. Звуки походили на те, которые я слышал много раз, и все же они по-прежнему оставались для меня самыми волнующими и завораживающими. Они представляли собой слабый, едва уловимый скрежет металла о металл и производились, всегда производятся кем-то, кто очень медленно и осторожно поворачивает снаружи дверную ручку. Одно мгновение - и я весь превратился в слух. Но не двигался, а просто открыл глаза и не отрываясь смотрел на дверь; помню, что в тот момент я мечтал хотя бы о щелке между шторами, хотя бы о тонком лучике лунного света снаружи, чтобы увидеть хоть тень прелестной фигуры, которая вот-вот войдет. Но в комнате было темно, как в подземелье.

Я не слышал, как открылась дверь: не скрипнула ни одна петля. Но неожиданный порыв воздуха пронесся по комнате, он шелохнул шторы, и через мгновение я услышал приглушенный стук дерева о дерево, когда дверь снова осторожно затворилась. Затем щелчок - дверную ручку отпустили.

И вот я услышал, как кто-то на цыпочках идет по ковру в мою сторону.

На какое-то жуткое мгновение мне пришло в голову, что, может быть, это мистер Абдул Азиз крадется ко мне с ножом в руке, но тут теплое, стройное тело склонилось надо мною, и женский голос прошептал мне в ухо: “Не произноси ни звука”.

- Моя дорогая, моя возлюбленная, - прошептал я в ответ, гадая, которая это из двух. - Я знал, что ты придешь… - Но она тут же зажала мне рот рукой.

- Молю тебя, - прошептала она, - ни слова больше.

Я не спорил. Губы мои умели делать много такого, что куда лучше слов. Ее тоже.

Здесь я должен остановиться. Знаю, мне это совсем не свойственно. Но я первый и последний раз прошу извинить меня за то, что воздерживаюсь от подробного описания потрясающей сцены, которая засим последовала. На то есть свои причины, и я прошу отнестись к ним с уважением. В любом случае вам будет не вредно для разнообразия дать волю собственному воображению, и, если вы захотите, я могу его немного подогреть, со всей правдивостью и искренностью признавшись в том, что из тысяч и тысяч женщин, которых я знавал, ни одна не доводила меня до таких крайних высот экстаза, как эта леди Синайской пустыни. Ее искусство было поразительно. Страсть не знала границ. Диапазон невероятен. При каждом заходе у нее наготове был новый изощренный прием. И в довершение всего она обладала тончайшим и в высшей степени изысканным стилем. Она была великой артисткой. Она была гением.

Вы, вероятно, скажете, что моей гостьей была старшая. И ошибетесь. Это ровно ничего не доказывает. Истинная гениальность - врожденный дар и не имеет никакого отношения к возрасту; могу вас заверить, что у меня не было никакой возможности узнать наверняка, которая из них пришла под покровом тьмы в мою комнату. Я бы не решился держать пари ни на одну. В какой-то момент, после одной особенно бурной каденции, я был убежден, что это жена. “Это должна быть жена!” Затем темп вдруг менялся, и мелодия становилась такой детской и наивной, что я готов был поклясться - это дочь. “Это должна быть дочь!”