Ветер усиливался весь день. Казалось, он решил дуть без конца. «Призрак» бежал вперед, оставляя за собой пенистый след и делая не меньше одиннадцати узлов. Жаль было упускать такой случай. Но к вечеру я окончательно выбился из сил. Хотя я был вполне здоров и крепок как никогда, тридцать шесть часов дежурства на руле превысили предел моей выносливости. Мод упрашивала меня положить шхуну в дрейф, и я знал, что если ветер и волна за ночь еще усилятся, то потом мне уже не удастся этого сделать. Поэтому с наступлением сумерек я начал приводить «Призрак» к ветру.

Но я не рассчитал, как чудовищно трудно будет одному управиться с тремя парусами. Убегая от ветра, я недооценил его силу, в чем теперь с отчаянием убедился. Ветер парализовал мои усилия, рвал паруса из моих рук и в один миг уничтожал то, чего я достигал за десять минут. К одиннадцати часам ночи я еще не справился со своей задачей. Кровь выступила у меня на пальцах из-под обломанных ногтей. От боли и изнеможения я плакал в темноте, так чтобы не увидела Мод.

Только к двум часам ночи, взяв рифы у фока и рискнув не брать рифов у грота, я справился с маневром и, полумертвый от усталости, упал на палубу.

Я был очень голоден, но Мод тщетно старалась накормить меня. Я засыпал с едой во рту, и Мод приходилось поддерживать меня, чтобы я не свалился со стула.

Я не помнил, как дошел до каюты, и вообще не помнил ничего, пока не проснулся на своей койке без сапог. Было темно. Все тело мое ныло, и я вскрикивал от боли, прикасаясь израненными пальцами к одеялу.

Утро, очевидно, еще не настало, и, закрыв глаза, я снова погрузился в сон. Я не знал, что проспал целый день и что это была уже вторая ночь.

Потом я опять проснулся, недовольный тем, что мало спал. Я зажег спичку и взглянул на часы. Они показывали полночь. А между тем я пробыл на палубе до трех часов ночи! Я был удивлен, но вскоре сообразил, в чем дело. Неудивительно, что мой сон прервался: я проспал двадцать один час! Некоторое время я прислушивался к ударам волн в шхуну и к заглушенному вою ветра, потом снова повернулся на бок и снова проспал до утра.

Встав в семь часов и не найдя Мод внизу, я решил, что она в камбузе готовит завтрак. Выйдя на палубу, я убедился, что «Призрак» отлично держится против волн. В камбузе топилась плита и кипела вода, но и там я не застал Мод.

Я нашел ее в кубрике, у койки Вольфа Ларсена. На его лице лежал теперь новый отпечаток покоя. Мод взглянула на меня, и я все понял.

– Жизнь его погасла во время шторма, – проговорил я.

– Но он по-прежнему жив, – ответила она с несокрушимой верой в голосе.

– В нем было слишком много сил.

– Да, – сказала она, – но они больше не терзают его. Теперь он свободный дух.

– Свободный, несомненно, – сказал я и, взяв ее за руку, вывел на палубу.

За ночь шторм утих или, вернее, утихал так же постепенно, как и нарастал. Когда на следующее утро я поднял тело Ларсена на палубу для погребения, дул все еще сильный ветер. Вода часто захлестывала через борт на палубу, сбегая потом через шпигаты. Мы стояли по колена в воде, когда я обнажил голову.

– Я помню только часть похоронной службы, – проговорил я. – Она гласит: «И останки да будут опущены в воду».

Мод с негодованием и изумлением взглянула на меня. Но впечатление того, чему я когда-то был свидетелем, властно требовало от меня, чтобы я похоронил Вольфа Ларсена так, как он сам похоронил штурмана. Я приподнял конец доски, и завернутое в парусину тело соскользнуло ногами вперед в море. Чугунный груз потянул его, и оно исчезло.

– Прощай, Люцифер, гордый дух! – так тихо прошептала Мод, что голос ее был заглушен ветром. Но я видел движение ее губ и понял ее слова.

Когда, цепляясь за подветренный борт, мы пробирались на корму, я случайно бросил взгляд на море. В этот миг волна приподняла «Призрак» и я отчетливо увидел в двух-трех милях небольшой пароход, разрезавший волны по направлению к нам. Он был окрашен в черный цвет, и, вспомнив рассказы охотников, я догадался, что это американское таможенное судно. Указав на него Мод, я поспешно отвел ее на корму, в самое безопасное место.

Потом я кинулся вниз за флагом, но вспомнил, что, исправляя снаряжение «Призрака», я не позаботился о флаг-фалах.

– Нам не нужно подавать сигнала о бедствии, – сказала Мод. – Им достаточно поглядеть на нас.

– Мы спасены, – торжественно произнес я и в порыве радости добавил: – Но я не знаю, радоваться ли мне?

Я взглянул на нее. Теперь наши глаза встретились. Мы склонились друг к другу, и рука моя невольно обняла ее.

– Надо ли мне говорить? – спросил я.

И она ответила:

– Не надо… Хотя мне было бы так приятно слышать это от вас.

Наши губы слились.

– Жена моя, моя маленькая женщина! – сказал я, свободной рукой лаская ее плечо, как умеют делать все влюбленные, хотя и не изучают этого в школе.

– Муж мой, – промолвила она, и ресницы ее вздрогнули, когда она опустила глаза и со счастливым вздохом прильнула головкой к моей груди.

Я посмотрел на таможенный пароходик. Он был близко. С него уже спускали лодку.

– Один поцелуй, любовь моя, – шепнул я, – еще один поцелуй, прежде чем они подойдут.

– И спасут нас от нас самих, – закончила она с улыбкой, полной бесконечного очарования и лукавства, – лукавства любви.

Сердца трех

Предисловие автора

Да простит мне читатель то, что мое предисловие начнется с небольшой похвальбы. Для меня этот роман является в известном смысле юбилейным. Завершив работу над ним, я праздную свое сорокалетие, свою пятидесятую книгу, шестнадцать лет писательского труда и мое новое достижение.

«Сердца трех», несомненно, новое достижение! Я еще никогда не писал ничего подобного и почти уверен, что больше и не напишу. Без ложной скромности открыто заявляю, что горжусь этим романом. Теперь я хочу обратиться к читателям, интересующимся только фабулой. Им следует сразу же приступить к чтению первой главы, пропустив несколько хвастливое предисловие. Пусть они сами скажут: ну разве не увлекательный получился рассказ?

Более любознательным читателям я дам еще кое-какие разъяснения.

Благодаря растущему успеху кинематографа, который является теперь самым популярным зрелищем во всех странах мира, общий запас литературных сюжетов стал быстро истощаться. Одна-единственная кинокомпания может при двадцати режиссерах в течение года инсценировать все произведения Шекспира, Бальзака, Диккенса, Скотта, Золя и Толстого и, кроме того, сочинения еще нескольких десятков менее плодовитых писателей. А поскольку появились сотни таких компаний, им сразу же стало не хватать сырого материала для создания сценариев кинофильмов.

Эти компании немедленно приобрели права или заключили временные контракты на экранизацию всех повестей, рассказов и театральных пьес, еще не защищенных авторским правом. Литературный материал, на который срок авторского права уже истек, подхватывался ими еще быстрее, чем самородки золота жадными искателями, и тотчас подвергался переработке для экрана. Тысячи людей, вернее, даже десятки тысяч, ибо буквально все – мужчины, женщины и дети – кинулись писать сценарии – грабили литературу всех стран (подчас невзирая на авторские права), набрасывались на только что вышедшие журналы и присваивали себе любой новый сюжет, любой новый рассказ, любую завязку и развязку, когда-либо придуманные кем-либо из пишущей братии.

Справедливости ради, однако, нужно упомянуть, хотя бы вскользь, что этот грабеж происходил в те совсем недалекие времена, когда написание сценариев для кино считалось занятием вовсе не почтенным, когда несчастные сценаристы, работая чуть ли не круглые сутки, получали в неделю долларов пятнадцать-двадцать от какого-нибудь высасывавшего из них все соки директора либо, торгуя в розницу, отдавали свои произведения долларов по десяти-двадцати за штуку. При этом им обычно не выплачивали и половины обещанных денег, или же «вор крал у вора дубинку», и добро, украденное одним, похищал его столь же беспардонный и наглый собрат. Так было еще вчера. Сегодня все обстоит иначе. Я лично знаю сценаристов, которые имеют по три автомобиля, держат двух шоферов, отдают своих детей в самые престижные учебные заведения – людей, живущих в условиях все возрастающего благополучия.