– Сarne vale! – перевел я ее возглас загробным голосом через закрытый баутой рот.
И мы понеслись туда, где с верхушки церкви уже слетал в толпу ангел.
Она – впереди, я – за ней.
Голова моя пошла кругом, будто я стал чаинкой в кружке с чаем, который неистово размешивает ложкой какой-нибудь невежа. Под маской я слышал только свое хриплое дыхание, она отгораживала меня от людей, от их общего подъема, от цветов, музыки и возможности обратиться к ней, попросить остановиться и не покидать меня. Никогда.
Но она мчала вперед, время от времени поворачивая ко мне бархатно-безликое лицо. Потом я потерял ее в толпе.
И сел в стеклянном кафе на площади Святого Марка, чтобы наблюдать, как эта карусель крутится без меня.
Сквозь стекло, как аквариумная рыбка в комнате, где происходит свадьба, я наблюдал за круговоротом карнавала. Это была одна из тех пауз в одиночестве, которые приносили мне облегчение.
Я привыкал быть без нее.
Все мои попытки скрыть ее под разным покровом – бедуинскими шарфами, индийскими сари, итальянскими масками, наконец под очками «Грейс Келли» – постепенно помогали мне отвыкнуть от ее истинного образа.
И только ночи, которые мы все еще проводили вместе, вмиг разрушали эти иллюзорные барьеры.
Я просидел до вечера за наперстком крепкого кофе, с газетой, которую держал вверх ногами, за стеклом полупустого кафе (кто усидит в кафе во время карнавала!). И представлял себе, как она наслаждается свободой в каком-нибудь дворце или под балдахином гондолы…
Но нашел ее на Мосту Вздохов, одну-одинешеньку. Праздник отхлынул от нас, как волна. Мы остались лежать на песке и хватать ртом воздух, как две рыбы.
– Ну – и? – сказала она, как только я без единого слова стал рядом с ней.
У нее были бархатные тени под глазами, почти такого же цвета, как и ее моретта. Она бросила ее в воду. Я понял: она устала путешествовать и устала поддерживать нашу игру в счастье.
Я сказал, что забронировал два билета в Хорватию, на Истринскую Ривьеру, и это будет наша последняя поездка.
Мы зашли в номер.
Там было убрано, пахло дезодорантами. Все, что мы бросали на пол, – аккуратно сложено или развешано по шкафам.
Все новое, с этикетками и без…
– Я хочу домой, – сказала она.
– Понимаю, – сказал я и достал из кармана письмо, которое тоже всегда носил с собой.
Положил его на стол.
Письмо было слегка смятое, слегка влажное – такое, каким надлежит быть письму, написанному давно и сознательно. Чтобы не вызвать никаких подозрений.
Потом достал револьвер.
Ни место, ни обстоятельства не были подходящими.
Я даже удивился, что столько времени искал их – а теперь это стало неважным.
Она хотела домой! А я уже вполне сознательно мог отпустить ее.
Я зажал револьвер в ее дрожащей руке, установив ее палец на курке, направил его себе в грудь и сказал:
– Сделай это нежно…
Я возвращаюсь!
«…Это случилось вскоре после того, как от берега отчалила лодка, доставившая кроме воска и меда тысячу старых ружей, которые мертвым грузом залегли в подвале Грэхема Граха, ведь на острове не нашлось бы и тысячи воинов или желающих вооружиться.
Грах-младший разбудил меня и велел стать в цепь вместе с другими членами семьи – передавать ружья из рук в руки, пока последнее не оказалось у Граха-старшего. А оттуда – в подвал под его же проклятия властям, которые менялись здесь, на острове, чуть ли не каждые полгода.
Мы уже и сами запутались, с кем и против кого нужно поднимать стволы и какого цвета флаг висел на здании Комендатуры с первого дня существования нашего острова.
Мне очень хотелось спать.
На сотом ружье на моих пальцах появились волдыри, на двухсотом – лопнули и из них потекла жидкость. И я подумала: чудеса твои, Господи, – как быстро.
А еще я подумала, что Грах-младший сегодня точно не тронет меня, ведь его вымотает бессмысленный ночной труд.
Я подумала об этом и испугалась, что подумала именно так. Ведь когда я согласилась выйти замуж за этого иноверца, со мной случилось то, о чем в этих краях старшие женщины говорят: лишиться глаз.
Они знают, о чем говорят!
Ведь они так же, в свое время, теряли зрение и шли замуж – вслепую. Из-за того, что один подарил ожерелье или ленту, другой – помог донести до дома ведро с водой…
Этого у нас, как правило, было достаточно, чтобы «лишиться глаз».
Но я лишилась их, когда Грах, победив быка на сельской корриде, протянул мне его отрубленный хвост. Что означало: ты – моя.
Тогда я подумала, что не стоит отталкивать его только потому, что у него на шее висит акулий зуб, а не знак принадлежности к нашей вере.
В первую ночь, когда этот зуб акулы на черной от пота веревке стал раскачиваться над моим лицом, царапая щеку, Грах сунул мне его в рот и приказал зажать зубами – и я сделала это с удивлением, ужасом и отвращением. Ведь зуб и веревка невероятно смердели чем-то нездешним. Теперь я думаю, что так пахнет сера…
Я сделала это. И правильно сделала, мысленно поблагодарив мужа за предусмотрительность, – ведь делала так и потом, чтобы чувствовать только свои сжатые до боли челюсти. И больше – ничего. Ничего, кроме мерзкого привкуса во рту…
Но сегодня все изменилось. И я с ужасом и восторгом думала о том, что больше никогда не зажму в зубах эту вонючую веревку!
Я шла в кромешной темноте, среди узких горных троп, путающихся под ногами, как змеи, и пытающихся завести не туда, куда надо. Или наоборот – куда надо: туда, где одна из них прервется крутым склоном, по которому грохочет водопад, усеянный острыми каменными осколками.
И я полечу! Все кончится. И эта ночь. И мысли о веревке с акульим зубом. И мозоли. И сожаление о волосах, скрытых под платком с шестнадцати лет.
Но нет, я должна идти по правильной тропке, должна вернуться до рассвета и лечь в постель, сдерживая дыхание, не шевелиться до первого петуха, чтобы никто не догадался, что сегодня я (неужели – я?) совершила первый поступок в своей жизни.
Поступок, за который готова хоть завтра встать у столба перед Комендатурой и сорвать с головы платок, чтобы в последний раз показать цвет своих волос – медно-рыжий – такой, которого здесь ни у кого нет!
…Небо уже светлело, когда я вышла на холм, с которого открывался вид на наш поселок, и остановилась, чтобы перевести дыхание. Подумала о том, что до первых петухов остается каких-то пару часов.
Пару часов, за которые должна прожить всю свою жизнь от начала и по сегодняшний день – так, чтобы сполна прочувствовать каждый его миг, отматывая назад нить времени, чтобы дойти до сердцевины – до той минуты, с которой начинается мое первое воспоминание.
…Я посмотрела с холма вниз, будто впервые. И задохнулась.
Городок лежал среди деревьев и гор, словно низка необработанных кораллов. Леса, на границе лета и осени, тускло светились зеленью и золотом. Я подумала, что родители произвели меня на свет только для того, чтобы сегодня утром 23 числа девятого месяца, 200… года я увидела эту низку мокрых кораллов в золоте – так ясно и четко и так до слез трогательно – во всей красе, во всей бескрайности, во всем отчаянии, с которым я возвращаюсь назад.
Вдали, на самом берегу, возвышалась старинная крепость. Она непоколебимо стояла там тысячу лет. Я подумала, что она – это я… И я должна быть такой же непоколебимой.
И начала спускаться к поселку, к дому своего мужа Грэхема Граха-младшего…»
А за пять лет до этой ночи…
…она сидела на своем любимом холме и ждала того часа, когда море сольется с небом и наступит тьма. Сегодня она пришла сюда, на свое любимое место, раньше, чтобы не слышать, как в поселке отмечают первый весенний поединок между быком и человеком. А еще – сто первую драку между людьми, которой обычно сопровождалось укрощение быка.