Но во время войны несправедливость, причиненная народом народу, насилие, с которым одна группа обрушивается на другую, встают такой высокой горой, что какое-то ведрышко с нечистотами просто остается незамеченным. На карту так решительно поставлены интересы жизни как таковой, голого самосохранения, продолжения жизни правящих слоев, в конечном счете, и угнетаемых, что надо признать: право каждого отдельного существа на жизнь и честь пока отменяется, отводится на запасный путь до восстановления в правах цивилизации. Конечно, это означает возврат ко временам переселения народов, большое падение по сравнению с законодательством на горе Синае. Эта гнусная, преступная практика капитана Нигля — растрата человеческих жизней — осуществляется в настоящее время в огромных масштабах и на всех фронтах в армиях великих наций. Где уже тут возиться с отдельными лицами, господин адвокат!

И так как все заинтересованные слои населения каждодневно утверждают, будто они участвуют в этой борьбе только во имя спасения собственного существования и культуры человечества, то такому штатскому человеку, как Познанский, в настоящее время не за что ухватиться. Остается только посоветовать лейтенанту Кройзингу дождаться восстановления мира, уже сейчас озаботиться отысканием возможно большего количества однополчан убитого брата, записать их имена и адреса и выступить с обвинением тогда, когда немецкий народ, несмотря на упоение предполагаемой победой, будет склонен к тому, чтобы вновь воскресить память Кристофа Кройзинга.

Образ его не дает покоя адвокату Познанскому. Он прочитал письмо и насторожился. Под глубоким впечатлением прочитанного он изучил его тетрадку в черной обложке, которая хранит рисунки юноши, обрывки стихов, случайные мысли, мнения, впечатления, вопросы. Сначала Познанский занялся этой записной книжкой из своеобразного спорта: он любитель стенографии, которую считает разумным и похвальным изобретением, знает все системы и способы сокращений и еще в школе выдвинулся как специалист по расшифровыванию чужих почерков. Уже самая манера письма, этих карандашных штрихов, говорит ему о внутреннем складе человека. Это писал честный и простой человек, и содержание каждой страницы лишь подтверждает такое мнение. У молодого Кройзинга было свое лицо! Он выступил против несправедливости не из корыстных целей, а против несправедливости как таковой— против отвратительного пятна на теле общества, которое он любит. Да, в этом юноше сквозит прекрасная, чистая любовь к Германии. Он не искажает лица своего народа: видит его мужественные черты, видит и его слабости.

«Не понимаю, — жалуется он в одном из писем, — почему наши солдаты позволяют так обращаться с собой; ведь они не тупоумны и не лишены чувства справедливости: наоборот, они скорее, как женщины, чувствительны ко всякой обиде. Разве мы народ женственный? Суждено ли нам только знать о наших страданиях и, в лучшем случае, высказывать это? Я так не могу».

Он ясно сознает, что высокое нравственное развитие великих немецких писателей и мыслителей уходит своими корнями в народ…

«…но эти корни представляются мне лишь в виде длинных, похожих на веревку волокон, которые обвиваются вокруг множества препятствий и лишь много времени спустя, вдалеке от первоначального места, пробиваются на свет божий, расцветая красивым цветком. Мне хотелось бы, чтобы у нас были короткие, крепкие корни и на них здоровая растительность в шипах и колючках, как защита против насилия».

В другом месте он жалуется, что «красота жизни, которая заложена в восходе солнца, звездном небе или хотя бы синеве дня, по-видимому, не оказывает влияния на нравы немцев. Какое-то время они любуются природой и затем возвращаются к привычкам, которые, вероятно, развивались бы не иначе и в подземельях. Однако Гете, Гельдерлин, Мерике и Готфрид Келлер, повидимому, всегда чувствовали, что существуют растения, ветры, тучи, потоки. Дыхание природы остается с ними и в рабочих комнатах, и в служебных канцеляриях, и на кафедре. Поэтому они свободны. Поэтому они велики».

Да, думает Познанский, мой юный друг, вы излагаете здесь что-то очень важное и правильное. Все эти вещи трудно объяснить и с точки зрения борьбы за существование. Жаль, что нельзя побеседовать с вами об этом. Нам будет не хватать таких людей, как вы. Ваши стихи прекрасны, полны чувства, хотя еще очень незрелы. Но допустим, что вольноопределяющийся, доброволец Гельдерлин, унтер-офицер Генрих Гейне, лейтенант фон Лилиен-крон, вице-фельдфебель К- Ф. Мейер были бы убиты в вашем возрасте — безразлично, в результате козней или без них, — или маленький кадет фон Гарденберг умер бы четырнадцати лет от простуды, схваченной во время учебных упражнений, не говоря уже о юнкере Шиллере, который мог бы восемнадцати лет утонуть в какой-нибудь горной речушке в Швабии. Разве тогда наследие этих молодых людей выглядело бы иначе, чем ваше? Ни в коем случае. И все же, насколько мы были бы беднее, как много радости не дошло бы до нас! Мы даже не знали бы, что потеряли.

Да, вздыхает он, возникает далеко не легкий вопрос, и кто на него ответит, получит талер на чай: живут ли народы для своих талантов, или таланты для народов, так что любому Ниглю разрешается именем закона издеваться над ними? А посему посмотрим, во что же вылилась у господина Бертина встреча с вами?

Глава седьмая НОВЕЛЛА О КРОЙЗИНГЕ

Познанский раскрывает рукопись, которую дал ему Бертин. Он наливает себе полный бокал вина, снова закуривает тонкую голландскую сигару, рассматривает неодобрительно не совсем четкий почерк Бертина и принимается за рассказ, близко поднося к лампе лист за листом. Очень скоро он увлекается повестью и забывает обо всем. Мягко горит свет, за обоями скребет мышь, мимо окон, разговаривая, проходят люди. Но Познанский находится сейчас в Лесу Фосс, среди простреленных деревьев, в лощине, где две покинутые пушки жалобно простирают к небу свои длинные шеи. Среди рабочих в одежде серого защитного цвета он видит загорелое симпатичное лицо юного Кройзинга, его выпуклый лоб, спокойные глаза.

Это произведение вряд ли может быть названо новеллой; в нем нет художественно законченных характеров, нет удачно разрешенной фабулы с неожиданной концовкой. Иногда мешают стилистические шероховатости, объясняемые поспешностью работы, или крепкие выражения там, где сдержанные оказали бы более сильное действие. Но в нем схвачен образ, правильно воспринятый случайно встреченным человеком, до конца и беспощадно вскрыты факты; оно встряхивает погруженный в спячку мир, не дает ему храпеть, после того как французский снаряд унес только что обретенного друга. И оно не оставляет сомнения в том, что не на французах лежит вина за эту смерть. Ист, за жалкими фигурами командиров нестроевых частей оно обнаруживает во весь гигантский рост фигуры властителей, всех тех, кто спустил с цепи насилие, кто посмел подготовить и осуществить самоубийство Европы, тех слабоумных, для которых сосед — лишь мишень для нападения, а последним козырем в соревновании народов за обладание землей является пушка.

Своеобразное, располагающее к доверию впечатление производит также тот факт, что Бертин в первой редакции новеллы не дал себе труда придумать имена для действующих лиц. Героя зовут просто Кристофом, прочие имена обозначены инициалами, в конце четвертой страницы автор сделал для себя пометку: «Найти лучшие имена для персонажей».

Чем необходимее для художественного воздействия создание живущих своей собственной жизнью образов, чем глубже эти образы раскрывают действительно происшедшие события с их случайным содержанием, тем непосредственнее действует на читателя этого первого варианта непринужденность, с которой излагаются имена и события. Познанский мучительно и в то же время удовлетворенно вздыхает: он ни в коем случае не откажется от этого невзрачного Бертина. Бертин принадлежит к тому же лагерю, что и юный Кройзинг, что и он, Познанский, — к лагерю тех, кто непрерывно пытается исправлять мир, — и средствами, которые уже сами по себе символизируют исправление мира: правосознанием, здравым рассудком, совершенствованием языка. Смешно, но это так: тот, кто хочет действовать этими средствами, неизбежно навлекает на себя гнев злого начала и его слуг, гнев насильников, вызывая с их стороны кипучую деятельность, страсть к порабощению.