– Очень любопытно… – задумчиво протянул американский адвокат. – Но, если не ошибаюсь, мне уже доводилось прежде слышать о Бледных Руках. Причем именно применительно к России. Помнится, вы как раз упомянули, что эта история могла происходить в России, не так ли, мистер Брейс?

– Сэр, – проворчал Глас, – вы – необыкновенно остроумный молодой человек, цвет своей нации, сэр, да, именно так! Но скажите мне сначала: почему вы не ослиный хвост?

– Почему я не ослиный хвост? – повторил американец. – Право, не знаю, что и сказать. Потому, что в моей семье ослиных хвостов никогда не было – так?

– Ответ неверен, сэр! – Глас загремел так, как мы доселе и не слышали: – Вы не ослиный хвост потому, что вы – та часть ослиного тела, которая находится под ним!

И седовласый джентльмен, встав из-за стола, демонстративно покинул банкетный зал.

Чемоданчик доктора Ватсона

Случай с леди Сэннокс

Отношения между Дугласом Стоуном и знаменитой леди Сэннокс были хорошо известны как в модных кругах, где блистала она, так и в научных обществах, числивших одним из самых выдающихся собратьев его. Поэтому, естественно, самый широкий интерес возник, когда в одно прекрасное утро было объявлено, что дама окончательно и навсегда приняла постриг, и мир больше ее не увидит. Когда же сразу вслед за этим известием пришло сообщение, что прославленного хирурга, человека со стальными нервами, нашел утром его слуга сидящим на кровати и приятно улыбающимся Вселенной, с засунутыми в одну штанину ногами, а его великий мозг сделался ничуть не ценнее миски каши, впечатления даже хватило, чтобы слегка заинтересовать тех, кто и не надеялся, что их переутомленные нервы способны на подобные ощущения.

Дуглас Стоун в расцвете славы был одним из самых замечательных людей в Англии. Собственно, едва ли можно сказать, что он достиг расцвета, потому что ко времени этого маленького инцидента ему исполнилось всего тридцать девять. Те, кто лучше других знал его, понимали, что как бы ни был он знаменит в качестве хирурга, он мог бы преуспеть даже быстрее на любом из дюжины других жизненных путей. Он мог бы пробить себе дорогу к славе как солдат, проложить ее как исследователь, протолкнуть как придворный или построить из камня и железа как инженер. Он был рожден для величия, потому что умел планировать то, чего никто другой не посмел бы сделать, и умел делать то, чего никто другой не посмел бы планировать. В хирургии никто не мог с ним сравниться. Его смелость, его ум, его интуиция – каждое поражало само по себе. Снова и снова нож его отрезал смерть, скользнув при этом по самым источникам жизни, пока помощники не становились бледнее пациента. Его энергия, его дерзость, его аристократическая самоуверенность – разве память о них не живет еще к югу от Мэрилбоун-роуд и к северу от Оксфорд-стрит?

Пороки его были так же великолепны, как достоинства, и бесконечно более живописны. При всей грандиозности его доходов, а по ним он занимал третье место среди всех профессионалов Лондона, роскошь его жизни была еще грандиознее. Глубоко в его сложной натуре залег мощный пласт чувственности, в которую он и вложил все ценности своей жизни. Глаз, ухо, нёбо, осязание – все они были его хозяевами. Букет старого вина, аромат редких экзотических духов, изгибы и оттенки самых изысканных гончарных произведений Европы – именно в это превращался быстротекущий поток золота. А потом пришла внезапная бешеная страсть к леди Сэннокс, когда его зажгла огнем единственная беседа – обмен взглядами, прошептанное слово. Она была самой очаровательной женщиной в Лондоне, а для него – единственной. Он был одним из красивейших мужчин в Лондоне, но не единственным для нее. Ей нравились новые ощущения, и она проявляла благосклонность к большинству ухаживающих за ней мужчин. Причиной тому, а может быть, следствием было то, что лорд Сэннокс выглядел на пятьдесят в возрасте тридцати шести.

Он был молчаливым, тихим, неярким человеком, этот лорд, с тонкими губами и тяжелыми веками, сильно увлеченный садоводством и преисполненный привычек домоседа. Некогда он любил сцену и даже снял в Лондоне театр; на подмостках этого театра впервые появилась перед публикой мисс Марион Доусон, которой лорд предложил руку, титул и треть графства. Со времени женитьбы прежнее увлечение сделалось ему неприятным. Даже в частных театрах уже никто не мог убедить его продемонстрировать свой талант, существование которого он часто доказывал прежде. Он стал счастливее с лопатой и лейкой в окружении своих хризантем.

Интересная проблема – был ли он абсолютно лишен рассудка, или ему до жалости не хватало характера. Знал ли он о привычках своей супруги и мирился с ними или просто был слепо обожающим дураком? Вот вопрос для обсуждения за чашкой чая в уютных маленьких гостиных или при участии сигары в оконных нишах клубов. Замечания мужчин о его поведении были резкими и нелицеприятными. Только у одного нашлось для него доброе слово, и это оказался самый тихий завсегдатай в курительной комнате. Он видел, как лорд объезжал в университете лошадь, и, кажется, это оставило у курильщика сильное впечатление.

Но, когда фаворитом сделался Дуглас Стоун, все сомнения насчет осведомленности или неосведомленности лорда Сэннокса навсегда утихли. Стоун никогда не притворялся. В своей властной, высокомерной манере, он с презрением отверг любую осторожность и всякую тайну. Скандал зашумел. Ученый комитет оповестил его о том, что его имя исключено из списка вице-президентов. Двое друзей умоляли подумать о профессиональной репутации. Он послал всех к черту и потратил сорок гиней на браслет для своей дамы. Он навещал ее дома каждый вечер, а она каждый день разъезжала в его карете. Ни тот, ни другая не пытались скрыть отношения; но наконец случился небольшой инцидент, прервавший их.

Была мрачная зимняя ночь, очень холодная и ветреная; ветер завывал в трубах и бился в оконные стекла. Мелкие брызги дождя звенели о стекло при каждом новом порыве, заглушая на мгновение ровный шум воды, льющейся из водостоков. Дуглас Стоун покончил с обедом и сидел у камина в своем кабинете со стаканом крепкого портвейна на малахитовом столике под рукой. Подняв этот стакан, он подержал его против света лампы и оценил взглядом знатока крохотные чешуйки воска, плавающие в темно-рубиновых глубинах. Огонь, вспыхивая, бросал неспокойные отсветы на его открытое резко очерченное лицо с широко расставленными серыми глазами, губами, полными и все-таки твердых очертаний, и большим квадратным подбородком, в силе и животной выразительности которого было что-то римское. Откинувшись снова в своем роскошном кресле, Стоун время от времени улыбался. В самом деле, он имел основания быть довольным, потому что, вопреки советам шести коллег, провел в этот день такую операцию, только два случая которой были до сих пор запротоколированы, и результат оказался блестящим сверх всяких ожиданий. Ни у кого другого в Лондоне не хватило бы дерзости запланировать или искусства – применить такую рискованную меру.

Но он пообещал леди Сэннокс встретиться с ней сегодня вечером, а было полвосьмого. Он уже протянул руку к звонку, чтобы приказать подать карету, когда услыхал глухой стук в дверь. Мгновением позже послышалось шарканье ног в холле и резкий звук закрывшейся двери.

– К вам пациент, в приемной комнате, – сказал дворецкий.

– По собственному случаю?

– Нет, сэр, думаю, он хочет, чтобы вы пошли с ним.

– Теперь слишком поздно, – капризно воскликнул Дуглас Стоун. – Я не пойду!

– Вот его карточка, сэр.

Дворецкий показал ее на золотом подносе, некогда подаренном хозяину дома женой премьер-министра.

– Гамиль-Али, Смирна. Гм! Этот парень, кажется, турок.

– Да, сэр. У него вид такой, как будто он чужестранец, сэр. И выглядит он ужасно.