Давайте оставим шум и суету Итальянского бульвара и свернем направо, отправившись по Египетской улице. В глубине ее лежит лабиринт тускло-тихих улиц, и самой забытой и тихой из них является улица Бертранда.

В Англии мы бы сказали, что она пытается скрыть свою нищету. Дома – сблокированные виллы. Скорбный их вид показывает, что они переживали лучшие дни, но все еще стараются скрыть свою почтенную черепицу и рассыпающуюся известку стен за кокетливыми оградами и стильными венецианскими жалюзи.

Улица всегда тихая, но сейчас полог тишины над ней еще более плотен, чем обычным поздним вечером. Она была бы совсем пуста, если бы не одинокая фигура, прогуливающаяся взад-вперед по плохо уложенной брусчатке тротуара. Мужчина (а это именно мужчина), должно быть, ждет кого-то или наблюдает за кем-то, так как улица Бертранда – это последнее место в Париже, которое выберет для уединенных грёз влюбленный мечтатель. Этот человек имеет цель, это столь же несомненно, как и то, что цель эту он не раскроет ни нам, ни громко шагающему жандарму, только что повернувшему из-за угла.

Прямо напротив точки, вокруг которой крутится наблюдатель, стоит дом. Дом демонстрирует не только признаки обитаемости, но даже некоторую веселость. Контраст между этим домом и остальными, возможно, и заставил человека остановиться и вглядеться в него. Дом изящнее и новее своих соседей. Сад разбит правильно, и сквозь зеленые полосы persiennes[31] пробивается на улицу теплый свет. Печать чего-то радостно-живого, английского, лежит на этом здании, резко отличающемся от окружающих ископаемых громад.

Внешнее впечатление от дома подтверждается видом небольшой и хорошо обставленной комнаты. Весело трещит большой камин, будто вызывая на поединок ровно светящую лампу на столе. Перед камином сидят двое – представительницы прекрасного пола, – и любой, кто бросит на них взгляд, определит, что это мать с дочерью.

У обеих ласковые лица и похожие грациозные фигуры, хотя тонкие линии младшей женщины несколько расширены в ее небольшой мягкой матери, да волосы, выбивающиеся из-под материнского чепца, отмечены редкими прядями седины.

Миссис Латур вела жизнь тревожную и полную забот после смерти своего мужа, полковника, но ей удалось преодолеть все преграды с безропотным спокойствием своего пола. Ее младший сын, Джек, вроде бы учится в университете в Англии, а на самом деле прожигает жизнь, чем приносит много печали своей матери. Тревожные неопределенные слухи о его похождениях мгновенно переносятся через Канал и поражают тихий уголок на улице Бертранда. Еще есть Генри, у него есть большой театральный талант и вот уже полгода как нет работы. Немудрено, что эта энергичная и добросердечная маленькая женщина все чаще грустит, и ее радостный смех звучит все реже. Средства, оставшиеся после смерти полковника, не очень велики, и если бы не строгий учет, который ведет Роза, вряд ли семья смогла бы оплачивать необходимые расходы.

При первом взгляде на эту юную леди никто бы не догадался о ее способностях в управлении домашним хозяйством, так как сочетание красоты и практичности редко встречается у представительниц слабого пола. Ее красота не величественна. Черты лица даже нельзя назвать правильными. Тем не менее эта милая девушка, со смеющимися глазами и всепобеждающей улыбкой, была бы опасной соперницей самым ярким подругам-красавицам. Неосознание своей красоты – могучее дополнение к ней, и Роза Латур обладала этим свойством в полной мере. Это проявлялось в каждом естественном движении ее гибкого тела и в спокойном взгляде ореховых глаз. Не удивительно, что даже почтенная улица Бертранда, которая должна была быть выше разнообразных глупостей, посматривала сквозь приоткрытые жалюзи на окнах в те моменты, когда утонченная маленькая фигурка двигалась за ними. А любой именитый парижский прожигатель жизни, прогуливаясь мимо и хотя бы только мельком сумев рассмотреть Розу, уходил в задумчивости, размышляя о том, что есть женщины, возвышеннее тех, с которыми он привык встречаться в «Мюбилле» или в Cafes Chantants.

– Запомни, Роза, – сказала пожилая леди, выделяя каждое второе или третье слово энергичным кивком, что делало ее похожей на полную и добродушную воробьиху, – ты из семьи Мортонов, и ничто кроме как Мортон. В тебе нет ни одной капли французской крови, моя дорогая!

– Но papa был французом, не так ли? – запротестовала Роза.

– Да, моя дорогая, но ты – чистокровная Мортон. Твой отец был добрым и хорошим человеком, несмотря на то что был французом и имел рост всего пять футов четыре дюйма. Но мои дети – истинные шотландцы. Мой отец был шести футов двух дюймов ростом, и таким же был бы мой брат, если бы няня не читала книги, положив их ему на голову, когда катала его в коляске. В итоге его сдавили до такой степени, что он получился почти квадратным, бедняжка, но в основе своей он – рослый и красивый человек. Заметь, и Генри, и Джек – высокие мужчины, так что было бы нелепо считать их кем-нибудь, кроме как Мортонами, а ты – их сестра. Нет, нет, Роза, не пытайся меня переубедить – в тебе нет ни одной капли крови твоего отца!

Закончив сии размышления, пожилая леди упустила разом двадцать петель своего вязания и клубок пряжи. Он мгновенно укатился за посудный шкаф, повинуясь странному инстинкту, которым обладают все упавшие круглые предметы. Вытащить его удалось только Розе, да и то после десяти минут энергичной работы: вслепую, кочергой.

Небольшой перерыв, видно, вызвал изменение в течении мыслей миссис Латур.

– Генри сегодня задерживается, – отметила она вслух.

– Да, он собирался отправиться в Национальный Театр, чтобы попросить роль, ты же знаешь. Надеюсь, сегодня его не огорчат.

– Я уверена: невозможно постичь причину того, что они когда-нибудь откажут в месте такому статному молодцу, – сказала гордая своим сыном мать. – Думаю, даже если он неспособен играть в принципе, театр будет наполнен людьми, пришедшими просто посмотреть на него.

– А я думаю о том, что мне надо было родиться мужчиной, мама, – сказала Роза, надув губки, чтобы наглядно продемонстрировать свою мысль о мужской негибкости.

– Почему? И что ты бы тогда делала, доченька?

– А что бы я не делала? Я бы писала книги, учила, воевала – да мало ли?

Услышав этот список истинно мужских дел, миссис Латур рассмеялась, и твердость Розы тут же растаяла, обратившись в яркую улыбку на радость матери.

– Papa был солдатом, – сказала она.

– Дорогая, сейчас нет войн. Но поверь: я помню, что во время моего детства – наша семья тогда жила в Лондоне, – людей убивали по двадцать-тридцать тысяч в день. Это было тогда, когда еще молодой сэр Артур Уэлсли отправился на Полуостров.[32] У нас была соседка, миссис Мак-Винтер – ее сына ранили, бедняжку! Это была мучительная история. Он как раз проползал через какую-то брешь в какой-то стене, где-то на Континенте, когда какой-то злой человек подбежал и что-то воткнул в него.

– Как жалко! – сказала Роза, пытаясь скрыть улыбку.

– Да, и я помню, как молодой Мак-Винтер сказал, что он никогда не видел этого человека прежде, после чего добавил, что желает никогда не увидеть его вновь. Было это под… как там это место называлось… Бадья-нос!

– Бадахос[33], мама.

– Я так и сказала, дорогая. Этот случай очень сильно угнетал юного Мак-Винтера и, можно сказать, навел уныние на всю семью, на некоторое время, конечно. Но Англия очень сильно изменилась с той поры. Посмотри, даже язык, как мне кажется, изменился удивительным образом. Я не уверена, что смогу понять его, если вернусь. Наш Джек сейчас в Эдинбурге, и его речь сделалась такой утонченной, что ни я, ни ты, Роза, его даже не понимаем. Мы не можем держаться наравне с ним, живя в чужой стране.

– Джек использует кое-какие странные слова, – подтвердила Роза.