– А разверните-ка, – говорит, – нашу тридцатидвухфунтовку! Сейчас дадим беглому преступнику понять, что его хитрость не удалась. Небось когда ядро ударит в воду рядом с ним – сразу сообразит остановиться!

Что ж, мы навели орудие, капитан посмотрел в прицел – и ка-ак жахнет! Лучшего выстрела, сэр, и представить себе невозможно, даже малость слишком метко получилось: тридцатидвухфунтовое ядро снесло верхнюю часть корзины. Прутья во все стороны полетели, вода вспенилась – в общем, у нас и сомнений не возникло: Джо, что называется, накрылся при попытке к бегству. А потом смотрим – плывет! Изо всех сил, быстрее, чем представить можно, шпарит к испанскому берегу. А лодки уже рядом, так что стрелять больше нельзя; но и испанский берег тоже рядом…

Это была такая гонка, что любо-дорого посмотреть. Под самый конец рулевой с первой шлюпки все-таки сумел зацепить Джо багром, когда тот уже выбирался на сушу. Но он вырвался и выбрался, и вот мы все глядим, как Джо на берегу – за границей, сэр, в испанских владениях! – пляшет от радости и насмехается над матросами. А те, представьте, даже поаплодировали ему напоследок: что тут такого, сэр – все мы умеем ценить отвагу, и если уж смелый человек с таким риском сумел завоевать себе свободу, то быть по сему. Кем бы он, этот человек, ни был. Что бы ни натворил.

Однако, сэр, я все-таки вижу, что действительно заболтал вас до полусмерти. Моя вина, сэр, забыл, что вам сегодня довелось здорово устать. Но ведь это и вправду редко бывает, чтобы бедный старый солдат навроде меня мог так свободно пообщаться с благовоспитанным джентльменом навроде вас. Вот я и не удержался, дуралей этакий. Вы, конечно, отдыхайте, сэр: я уже затыкаюсь.

Мой собеседник действительно умолк, виновато потупив взор (который – разумеется, чисто случайно – уперся в дно опустевшего стакана). Как вы сами понимаете, дорогой читатель, у меня оставался только один выбор: что именно ему заказать. Этот выбор я решил в пользу бренди с содовой.

– Помните, мы говорили о русских? – сразу же оживился ветеран. – Так вот, я тогда вам сказал, что все они были отличными солдатами, а чтобы отличными стрелками – не говорил. Но у некоторых из них имелось нарезное оружие, и часть этих стрелков действительно была великими мастерами своего дела, лучшими, кто когда-либо спускал курок. Нет-нет, сэр, не соблазняйте меня, я свою норму знаю: мой только этот стакан, а второй – ваш. Будьте здоровы! Да… Так вот, в ту пору отборные стрелки, наши и ихние, они оборудовали свои позиции так: неглубокая ямка, чтоб в нее залечь, а перед ней четыре мешка с песком – один на земле, два по сторонам для опоры и один накрывает все это сверху. Получается небольшая амбразура, довольно узкая и совсем уж низкая, между верхним и нижним мешками – ну, разве что чутóк побольше пары дюймов. Трудно поверить, сэр: даже это не всегда спасало. Вы, может, подумаете, что я вру, но побожусь: мне не раз приходилось видеть, как во время перестрелки на дистанции пятьсот ярдов пули так и вжикали сквозь эти амбразуры. Словно бы чуяли их, находили, как пчелы находят леток в улей. Мы даже стали называть эти стрелковые точки «песчаными гробами». Помню, был случай, в одном таком схроне за полчаса шесть трупов оказалось, по очереди, само собой. Вроде бы только одним глазком в эту амбразуру и выглянуть – но вот в глаз-то пуля и попадала…

А историю по этому поводу я вам хотел рассказать вот какую. Один русский оборудовал себе «песчаный гроб» впереди своего редана и прямо напротив нашей позиции. Стрелок он был завзятый, что называется, энтузиаст своего дела, ходил на войну, как на любимую работу. Брал с собой запас воды и пищи, рано-рано поутру, еще до рассвета, пробирался к себе в «гроб» и вылазил оттуда уже затемно. А поскольку в своем деле он был не просто энтузиаст, но и мастер, то многих отличных парней сумел, как это говорят, «приобщить к вечной славе». Целился быстро, так что перед амбразурой «гроба» или над краем его верхнего мешка показывался лишь на секунду, когда брал на мушку очередного из наших, в него же самого – поди попади. Мы уж и залпами пробовали, но все без толку… Вряд ли преувеличу, сэр, ежели скажу, что по нашу сторону фронта этот русский считался самой непопулярной личностью из всех возможных.

Однажды к нам на батарею занесло полковника Мэнкора – ну, знаете, из Сорок восьмого. Он и сам отличный был стрелок, большой любитель спорта. Посмотрел, как батарейная команда работает, пригибаясь, чтобы ни на миг не показаться над бруствером, и только хотел было поинтересоваться, в чем тут дело, как русский ему все объяснил без слов. Попасть, правда, не попал, но – без самого малого: пуля вплотную к голове просвистела.

– Чертовски хороший выстрел! – говорит полковник, поправляя монокль. – И заметьте, господа, – обращается он к сопровождающим его офицерам, – как грамотно и аккуратно действует стрелок: выжидает, когда цель окажется на линии огня, а сам больше нужного из укрытия отнюдь не показывается… Если бы вон там, над его «гробом» слева от редана, не осыпался чуть-чуть песок – ни за что бы не увидеть, где он засел. Часто этот русский дает о себе знать?

– Часто, сэр, – отвечает наш сержант. – Жуткий тип, сэр. Уложил больше наших, чем все остальные русские с того редана, сэр!

– Ага… Что скажете, майор, – полковник снова поворачивается к кому-то из своих спутников, – насчет наших шансов убрать его оттуда?

– За какой срок? – интересуется майор.

– Минут за десять.

– Ставлю двадцать пять фунтов, что вам это не удастся! – говорит майор. – Готов даже принять ставку из условий два к одному.

– Повышаю до трех к одному в свою пользу.

– Согласен. Двадцать пять фунтов на ваших условиях.

Пари было заключено, дело оставалось за малым: его выиграть. Но полковник, он во всем, что касалось стрельбы, действительно был великий мастер. Стандартным патроном не воспользовался, сам снарядил оружие к выстрелу, тщательно отмерив навеску пороха. Потом столь же тщательно проинструктировал сержанта (тот сперва только глазами лупал, но потом понял, в чем дело, и пришел в восторг). На все это половина назначенного времени ушла. И только потом полковник взял штуцер на изготовку, а монокль снова приладил к глазу.

– А теперь, парни, – говорит он, – приподнимите-ка беднягу Смита. Он уже достаточно мертв, так что от еще одной дырки в голове вреда ему не будет.

Сержант с солдатами подняли одного из наших убитых и, придерживая его стоймя, двинулись вдоль траншеи, а полковник выбрал себе место поудобнее ярдах в двадцати от них и посматривал на позицию русских, глазами сверкая этак по-рысьи. Когда верх Смитовой фуражки показался над бруствером, то если внимательно присмотреться сквозь амбразуру, можно было увидеть: над русским «песчаным гробом» блеснул ружейный ствол. А едва нашего покойничка повернули так, что через бруствер оказалось можно увидеть уже и голову, – фьють! Тут же свистнула пуля, и у Смита образовалась дыра посреди лба, еще одна. Так уж вышло, что русский, получается, убил Смита дважды, а больше ему никого не было суждено убить: в тот же миг ударил выстрел полковника. Русский словно бы привскочил над своим укрытием, вышагнул из него (это ведь, сэр, не траншея), пробежал шагов с дюжину в нашу сторону – и только потом зашатался, упал ничком. Мертвый, сэр; мертвее дверной ручки. А полковник, хмыкнув, говорит: «Готов удвоить ставку на обитателя любого другого “гроба”!» Майор, правда, отыгрываться не стал: решил, наверно, что уже достаточно денег просадил.

Между прочим, весь свой выигрыш полковник пожертвовал в пользу вдовы Смита. Он был щедрый джентльмен, этот Мэнкор, почти такой же, как вы, сэр… О, сэр, спасибо! Да-да, еще от одного стаканчика я не откажусь.

А вообще странное дело, что тот русский, убитый наповал, сперва поднялся и побежал, прежде чем упасть. Не то что само по себе странно, я такое видел несколько раз, но… Но это все больше при ранах в сердце, а не в голову. Наш полковой врач говорил, что такое, мол, вообще чуть ли не самое обычное дело и науке с этим все ясно. Врал или как? Может, вы мне объясните, сэр? Моего собственного образования на это не хватает…