Она прижалась к нему, чувствуя, как желание вытесняет из души тревогу. Расстегнув рубашку Франсуа, она провела ладонью по его груди и вновь ощутила знакомую мягкость кожи и присущий ему запах. Как же ей не хватало его все эти долгие месяцы! Настолько не хватало, что она чуть было не уступила ухаживаниям молодого и красивого английского офицера! Франсуа расстегнул ее строгую блузку и опустил бретельки комбинации… При виде ее обнаженной пышной груди он мысленно послал ко всем чертям и войну, и страдания, и небо, и землю, и смерть… Оставались лишь они двое, мужчина и женщина, соединившие, как на заре времен, свои тела в одно и не желавшие ничего, кроме наслаждения…

Наслаждение было сильным, но кратковременным, и оба остались неудовлетворенными.

Франсуа помог Леа подняться. Обнявшись, они вышли на дорогу, ведущую в Монтийяк. В Бельвю она присела на старую каменную скамью у дома Сидони и огляделась вокруг. Здесь ничего не изменилось, ничто не напоминало о том, что была война, что в окрестных лесах и деревнях люди жертвовали жизнью ради сохранения этих колоколен, полей и виноградников. Ничто не напоминало теперь об этом! На мгновение перед ее мысленным взором возник образ несчастной, почти догола раздетой Сидони. Закрыв глаза, она прогнала ужасное видение, так как хотела сохранить в памяти другую Сидони, добрую и трудолюбивую кухарку, часто говорившую ей:

— Малышка, а не отведаешь ли моей черносмородиновой наливки?

Приближалась осень, и в свете послеполуденного солнца любимые ею с детства места представали во всем своем великолепии.

— Посмотри, там, вдали видны Пиренеи!

Конечно же, это было не так, но Сидони очень часто говорила, будто в ясную погоду можно увидеть далекие горы…

Тряхнув головой, она поднялась со скамьи и посмотрела в глаза Франсуа. В ее взгляде он прочел: «Вот, я снова здесь, я жива и хочу прямо теперь, сию же минуту наслаждаться жизнью! Ты должен помочь мне в этом, потому что ты меня любишь. Ведь ты любишь меня, не так ли?» Она пододвинула лестницу к слуховому окну под крышей небольшого строения, где хранилось сено, и по шатким перекладинам взобралась наверх. Сколько раз она с Матиасом и другими друзьями детства пряталась там от взрослых! От недавно скошенного сена исходил упоительный аромат. Стоя в этой душистой массе, Леа поспешно сбросила с себя одежду и растянулась обнаженная, не обращая внимания на покалывание сухих травинок. Прислонившись к потолочной балке, Франсуа с нескрываемым волнением смотрел на нее. Не отрывая глаз от ее тела, он вслед за ней медленно разделся…

Поздно вечером, утомленные и счастливые, они возвратились в Монтийяк.

Никто не произнес ни слова неодобрения, когда наперекор приличиям Леа и Франсуа расположились вместе в общей спальне. Пока работы по восстановлению большого дома не были завершены, сестры де Монплейне, а также Франсуаза, Лаура, Руфь и дети ютились в помещениях, раньше предназначавшихся для сторожа винного склада и поденщиков. Нанятый Тавернье архитектор пообещал, что все будет закончено к середине октября. Однако у Альбертины и Руфи это вызывало сомнения. Лаура, со своей стороны, постоянно торопила слишком медлительных, по ее мнению, рабочих. Что же касается Франсуазы, то она не смела что-либо сказать после того, как, завидев ее, старый каменщик процедил сквозь зубы ей вслед: «Потаскуха…» Понуро опустив плечи, она ушла со стройки и больше никогда там не появлялась.

Приезд Леа воодушевил всех, и они наперебой старались сделать ей что-нибудь приятное. К своему удивлению, она обнаружила, что кабинет отца почти не пострадал, если не считать того, что книги, стены и ковры были покрыты слоем копоти. Не спрашивая мнения сестер, Леа расположилась в этой комнате. Поначалу она собиралась оставить там все так, как было, однако Франсуа убедил ее заново покрасить потолок и стены, вычистить ковры и сменить занавески. Но и он потерпел неудачу, когда дело дошло до старого дивана. Тут Леа ничего не хотела слушать. На ее памяти диван всегда был старым и обшарпанным, и она не позволит, чтобы его трогали! Франсуа пришлось покориться.

По отчетам в газетах и по радио Леа со страстной заинтересованностью следила за ходом Люнебургского процесса над палачами из лагеря Берген-Бельзен. Она прекрасно помнила начальника лагеря Йозефа Крамера, которого британской военной полиции с великим трудом удалось вырвать из рук оставшихся в живых заключенных и английских солдат. Она помнила и врача Фрица Кляйна, которого союзники сфотографировали во весь рост, как он был, в сапогах, всклокоченного, с опухшим лицом, перед горой из тысяч обнаженных трупов. Она помнила слезы в глазах британских солдат, когда они увидели живых мертвецов, протягивавших к ним настолько худые руки, что до них страшно было дотронуться из-за боязни сломать. Она помнила, в какой ужас пришли врачи после того, как обнаружили, что у трупов были удалены щеки, предплечья, ягодицы и даже печень, которые явно служили пищей обезумевшим от голода узникам.

Когда же придет конец этому кошмару?! Война окончена, и пора бы ее забыть. Но разве можно все это забыть?! Нет, нельзя, недопустимо. Эти две взаимоисключающие мысли постоянно сталкивались в голове Леа. Такое состояние было тем более мучительно, что она не позволяла себе говорить об этом вслух даже тогда, когда с криком просыпалась посреди ночи от кошмарных сновидений. Франсуа попытался было расспросить ее, но ответом были либо слезы, либо вспышки гнева. Напрасно он втолковывал ей, что она смогла бы лучше все понять и привести свои мысли в порядок, высказав все, что ее мучит. Леа неизменно отвергала его разумные советы, и, в конце концов, ему пришлось отказаться от подобных попыток. Он рассказал Альбертине де Монплейне о состоянии Леа, о ее страхах и тревоге, и та посоветовала ему набраться терпения. По ее мнению, боль Леа была еще слишком остра, и требовалось много времени для того, чтобы к ней пришло если не забвение, то, по крайней мере, успокоение.

Но как добиться этого? Воспоминания о пережитых счастливых минутах быстро стирались, уступая место ужасным картинам. В числе последних было и воспоминание о гибели Рауля Лефевра, которого она с братом Рауля Жаном и доктором Жувенелем похоронила позади винного склада за зарослями бирючины и сирени. С тех пор его останки там и покоились. Однажды, когда она украшала похищенными из жардиньерки анютиными глазками могилу своего друга детства, ее застал за этим занятием Франсуа. Он знал, при каких обстоятельствах погиб Рауль, но Леа никогда не говорила ему о том, где похоронен ее друг. Франсуа удалось убедить ее сообщить обо всем в жандармерию. Это стало для нее новым испытанием, и единственное, что могло как-то смягчить ее боль, это возможность встречи на печальной церемонии перезахоронения с оставшимся в живых Жаном Лефевром.

Рано утром прибыли жандармы; приехали мэры Верделе, Сен-Макера и Сен-Мексана, а также товарищи покойного, бойцы Сопротивления. В присутствии мадам Лефевр, которую поддерживал Жан, была проведена эксгумация. Время и природа сделали свое дело, но мать подтвердила, что узнает своего сына в извлеченном из земли скелете с клочьями полуистлевшей одежды. Ни воплей, ни стонов — только давящая тишина, нарушаемая скрежетом лопат и глухим стуком комьев выбрасываемой из могилы мягкой земли. Прибывший вместе с Жаном Лефевром священник прочел молитву, и останки погибшего были уложены в гроб.

Жан и Леа обнялись и залились слезами. Мать Рауля, бормоча слова благодарности, прижала к груди подругу детства своих сыновей, и Леа разрыдалась еще пуще.

После побега из Монтийяка Жану Лефевру, несмотря на ранение, удалось добраться до Пайяка в районе Медока, где скрывались уцелевшие бойцы из партизанского «отряда Гран-Пьера. Вылечившись на ферме близ Леспарра, он присоединился к группе Шарли и вместе с семьюдесятью макизарами участвовал 23 июля в штурме порохового склада Сент-Элен, в ходе которого были убиты десятки немцев, а также двадцать семь его товарищей — партизан. Раненный во второй раз, он был взят в плен и вместе с семью другими макизарами отправлен в форт «А» близ Бордо. После побоев и пыток 9 августа его погрузили в поезд, который вез в Германию французских и иностранных заключенных, схваченных в основном в районе Тулузы и переправленных 2 июля из городских тюрем в синагогу и в форт «А». Скученные по семьдесят человек в вагоне, задыхающиеся от нестерпимой жары, вынужденные в драке добывать себе глоток воды или кусок хлеба, люди часто впадали в отчаяние либо сходили с ума. Уцелев после пулеметных обстрелов авиации союзников, эшелон миновал Тулузу, Каркассон, Монпелье, Ним, долину Роны и 27 августа прибыл в Дахау.