Разбрызгивая черные осенние лужи, они шли большими шагами, два сильных человека — худой, жилистый Темляков и плотный, приземистый Сакуленко.

— Понимаешь, — басил Матвей, — увидел я, как люди у тебя расставлены, как ладно они сменяют друг дружку и, значит, устают меньше. Я прежде как-то не задумывался об этом: все, мол, у меня ребята на подбор…

— А на поверку выходит — каждому одно лучше удается, а другое хуже. Психологию, характер человека в работе тоже надо учитывать, — звучным своим баритоном рассуждал Сакуленко. — Вот начни-ка разбирать своих ребят по косточкам…

И они разобрали по косточкам бригаду Темлякова и почти всех переставили на новые места.

— Этак и всамделе лучше выйдет! — и Матвей радостно потер руки. — А здорово же ты угол высекаешь! Смело, крепко, будто песню поешь! Н-но-о… тут еще можно кое-что сделать!

— Что же еще можно сделать? — так и вскинулся Сакуленко.

Они уже поднимались по лестнице. Темляков повернул ключ в двери.

— Сюда! Милости прошу к моему шалашу! — величественным жестом пригласил он Сакуленко и усадил его за свой рабочий стол.

— Взгляните-ка, Никифор Павлыч, на этот чертежик! — важно сказал Матвей и одним махом развернул перед Сакуленко лист бумаги большого формата. — Узнаешь, Никифор Павлыч?

— Чего ж тут не узнать: наша новая деталь. Стой, стой! А что это у тебя тут? — Сакуленко торопливо надел очки, и его большие, мясистые пальцы забегали по чертежу. — Позволь, у тебя тут угол тоже должен высекаться сразу, но… не как у меня, а наоборот.

— Да! Вот в этом-то и вся штука! Я задумал сначала высекать малый угол, а потом большой, но… вдруг оробел, неудачи испугался: а вдруг не получится у меня, металл загублю, болванку искорежу и она обратно в мартен отправится… Со мной ведь такого никогда не бывало. А пока я выверял да настраивался; ты уже начал угол высекать — и перегнал меня.

— Однако твой способ, чую, кое-чем лучше моего, Матвей, — раздумчиво сказал Сакуленко.

— Вот в том-то кругооборот и получается: когда я твой метод, Никифор Павлыч, увидел, я в своем натвердо уверился!

— Да, твой метод лучше и смелее.

— Но дорожку ты к нему проложил, Никифор Павлыч!.. Подумать только, я хотел было от соревнования с тобой отказаться!..

— Слушай, — серьезно сказал Сакуленко, — житейщина всякая, ей-богу, не стоит того, чтобы о ней вспоминали.

— Смотри, какая получается комбинация: я коня снаряжал, а ты дорогу показал. И теперь, выходит, не отличишь, где твое и где мое, — да и нужно ли нам это теперь?.. — Матвей вдруг поднялся со стула, приосанился и сказал, словно дары принес: — А теперь не следует ли нам подсчитать, сколько этих самых танковых деталей сверх того, что дал Сакуленко, можем мы дать оба?

Они не слышали, как в дверях появилась Катя. Они не увидели, с каким гордым недоумением подняла она серпиком брови. Но что-то заставило Катю остаться безмолвной.

Свет лампы мягко лился на склоненные над столом головы: лысеющую макушку Сакуленко и русый жесткий бобрик Матвея.

«Быстро же вы помирились!» — хотела было сказать Катя, но опять почему-то не посмела: сила, которая объединяла этих двух людей, была так могуча, что хваленая «лосевская гордость» стояла перед ней, как слабенький кустик перед высокой корабельной рощей, которой видны и небо, и море, и дальние просторы.

Катя кашлянула и сказала совсем не то, что хотела:

— Работаете? Может быть, чаю хотите?

— Не откажемся, — рассеянно бросил Матвей. — Только поскорей, Катя!

— Нам сегодня же треба с технологом побалакать, — разъяснил Сакуленко. — Важное дело мы для фронта придумали, Катерина Ивановна!

Матвей вернулся домой поздно, усталый и довольный.

— Ух! Были мы и у технолога, и у начальника цеха, и у твоего папаши, все до тонкостей обговорили. Все наши планы одобрены, и вообще руководство ими сильно заинтересовано… Да ведь ежели каждый рабочий нашего цеха, глядя на наши рекорды и приняв наш метод, даст еще всего на десять или пятнадцать процентов больше, так ведь это значит: каждую неделю мы будем сдавать государству на сотни, а то и на тысячи тонн больше фронтовой продукции — и это сверх всяких повышенных планов! Что ты об этом скажешь, Катенька?

Тут только он заметил, что жена сидит в углу дивана, кутаясь в платок, тихая и молчаливая.

— Что я тебе скажу? — ответила она глухим голосом. — Тебе нынче и дома не сидится, ты со своим Сакуленко на край света поскачешь… Гордости в тебе…

Кузнец беззвучно засмеялся и неясно сжал в ладонях ее бледное лицо с обиженно вздрагивающими ресницами.

— Эх вы, Лосевы!.. Не та это гордость, Катенька, на ней далеко не уедешь. Только для себя гордиться — как сухой кусок жевать, света не видать.

За полчаса до начала смены Матвей оглядел площадку перед молотом, железный стол, где в строгом порядке были разложены большие и малые клещи, топорик, большой циркуль. Первый подручный Темлякова, Михаил Автономов, сказал сочным баском:

— Ну, Матвей Петрович, сегодня наши ребята прямо-таки рвутся в бой! Никому, говорят, даже Сакуленке, нас не перекрыть.

— Но, но… расхвастался! — остановил его Матвей.

— Да что ж, Матвей Петрович, я дело говорю: за эти деньки в предоктябрьском соревновании мы опыт немалый накопили. Меня вот, к примеру, возьми: мне хоть сейчас можно бригаду дать, я справлюсь. Или случись тебе заболеть, товарищ бригадир, я тебя без позора заменить могу.

— Ишь ты! — усмехнулся Матвей и словно только сейчас как следует рассмотрел Михаила. Давно ли этого парнишку с белесым хохолком на макушке звали просто «Мишаня» — и вот он выровнялся в рослого молодца. — Эко, вымахал! — признался Матвей. — Тебе который пошел?

— Двадцать четвертый, Матвей Петрович. Жизнь идет себе вперед.

Да, жизнь шагает вперед. В двадцать четыре года Матвей Темляков еще только поглядывал снизу вверх на чужое мастерство, а этот уже готов руководить бригадой!

Ковка началась стремительная, как рубка в бою. Матвей почти осязаемо чувствовал, как сберегается время и как оно обращается в металл.

— Давай! — кричал он гулко, зычно, свободно, на весь мир, и сигнальный колокол мостового крана торопливо отвечал ему: «Дин-дон, дин-дон, еду, беру, несу, даю-даю-у-у! Готовь еще-о, готовь еще-о-о!»

Матвей не заметил, как к его пятитонному молоту подошел Иван Степанович. До этого старик побывал на участке Сакуленко и вернулся оттуда задумчивый, но довольный. На участок зятя он пришел в самый разгар работы.

— Честь и место, Иван Степаныч! — произнес рядом чей-то знакомый голос, и старый мастер увидел Пластунова.

«И здесь поспел!» — изумился про себя Лосев.

Здороваясь, старик с шутливой ехидцей проговорил:

— Нынче, смотрю, опять нашей кузнечной специальностью заинтересовались, Дмитрий Никитич.

— Да ведь слухом земля полнится, Иван Степаныч. Говорят мне: сегодня у тяжелых молотов поединок разыгрывается — как же не пойти?

— А ведь ладно ребята работают, Дмитрий Никитич… а? — спросил Лосев, кивая на быстрые и четкие движения Матвея и его подручных.

Вся поза Ивана Степановича выражала, что ему бояться нечего и не за кого, даже совсем наоборот. Он стоял, скрестив на груди руки, строгий и величавый, как один из бессменных патриархов труда, а поколения, выпестованные им, показывали сейчас свою силу и мастерство.

Старик следил за Матвеем с привычно требовательным вниманием: «для чистоты совести» ему хотелось даже больше придираться к Матвею, чем к другим, — на то он и «свой, лосевского гнезда птица».

Топорик Матвея, вонзаясь в металл, как в покорную глину, мягко высекал угол, сначала малый, потом большой. Едва многопудовый слиток, разъятый надвое бешено искрящимся зигзагом угла, успевал скатиться на пол, как новая болванка, подхваченная клещами, уже вертелась на тесном ложе под разящей громадой молота.

Вокруг Ивана Степановича раздавались восклицания, шутки, замечания, — равнодушных наблюдателей здесь не было.