Мы очень громко хрустели, иногда оглашая окрестности криками:

— Я буду наказывать тебя до тех пор, пока не вернёшь всё что спиздила!

— Я не могу, Володя! Отпусти меня! Не мучай!

— Нет! Я буду тебя ебать, пока ты не сдохнешь! Ты должна быть наказана!

Всё это время я лежала на спине, зажмурив глаза, чтобы чего доброго не окосеть от того, что куст я давно сломала, и теперь бьюсь головой о бетонную плиту, которыми на Иркиной даче были обложены все грядки, чтоб земля не расползалась. Когда Вовка взвыл, и прекратил движения, я посчитала, что опасность косоглазия миновала, и открыла глаза.

И тут же получила дополнительный оргазм, от того, что увидела над собой усатое еблище незнакомого мужика. Еблище смотрело на меня в упор, ловило ртом воздух, хваталось за сердце, и шептала что-то похожее на «лопата».

— Вова… — Простонала я, поднимая за волосы Вовкину голову от своей груди. — Вова… Там маньяк-извращенец… Я боюсь!

Вовка посмотрел на моё лицо, сгруппировался, ловко вскочил на ноги, умудрившись при этом не оставить во мне свой хуй навсегда, и принял какую-то боевую стойку. Глаза усатого еблища окинули взглядом Вовку, проследили за коротким полётом гандона, сползшего с Вовки, и упавшего еблищу на ногу, и оно снова простонало:

— Лопата…

— А… Вовка дружелюбно улыбнулся еблищу. — Ира у вас лопату брала? Щас-щас-щас, одну минутку. Не уходите никуда, я щас принесу.

— Вова, я с тобой! Я выбралась из кустов, натянула футболку почти до колен, и Квазимодой поковыляла за мужем. — Я с ним не останусь. Он на меня смотрит очень странно.

— Ещё б он не смотрел. — Вовка вытащил из земли лопату, и постучал ей по бетонной плите, отряхивая засохшую землю. — У него, поди, в последний раз баба была, как Олимпиада — в восьмидесятом году. А тут — нна тебе: сиськи-письки, и кино для взрослых в режиме реального времени. Эй, сосед! — Вовка отряхнул лопату, и обвёл участок глазами. — Лопату забирать будешь?

Усатое еблище исчезло.

— Чойта он? — Вовка кивнул на пустое место, где минуту назад ещё стояло еблище. — Дрочить побежал, что ли?

— А нам-то что? Пусть дедок перед смертью себя побалует. Надо будет потом к нему Ирку с тонометром отправить. А то как бы не помер с непривычки, гипертоник.

Ещё полчаса прошли в полном блаженстве. Я допивала Вовкино пиво, и болтала ногами, сидя на скамейке, Вовка ворошил в костре угли какой-то арматуриной, в воздухе витал запах щастья и жжёной резины, которую мы подобрали возле смородинового куста, и тоже казнили на костре.

Беда пришла внезапно. И выглядела она как усатое еблище с милиционером.

— Вот она, вот! — Кричало еблище, тыкая в меня пальцем, и с ненавистью глядя на Вовку, который замер с бутылкой пива в одной руке, а вторая зависла на полпути к его губам, с которых он собирался стереть пивную пену. — Вот она, девочка бедная, жертва грязного животного! Вы только посмотрите на него! Он же явно олигофрен! Эти глаза, этот тупой, жестокий взгляд, да у него пена изо рта идёт! — Еблище обрушило на Вовку взгляд, полный ненависти.

— Разберёмся. — Осадил еблище милиционер, и подошёл ко мне. — Ну что, заявление писать будете?

— Я?! — Я ничего не понимала? — Я?! Я?!

— Немка, что ли? — Еблище посмотрело на милиционера, и перевело: — Это она «Да» говорит. Три раза сказала.

— Какая нахуй немка?! — Ко мне вернулась речь, а Вовка вышел из ступора, и и вытер пену. — Вы ебанулись тут все, что ли?! Да я сама щас этого гуманоида усатого засажу на всю катушку! Какого хуя вы вообще врываетесь на частную территорию? Чо за милиция? Покажите документы! А то знаю я, блять, таких милиционеров!

— Где хозяйка дачи? — Вопрошал милиционер.

— Он её убил! Убил её, животное! — Верещало еблище.

— Идите все нахуй отсюда! — Орала я, размахивая руками, и напрочь забыв что на мне нет трусов.

— Где тут городской телефон? Я звоню в ноль один, в ноль два, и в ноль три. — Вовка адекватнее всех среагировал на ситуацию.

— Стоять! — Рявкнул милиционер, и достал из кобуры пистолет. — Документы свои, быстро!

— Какие… — Начал Вовка.

— Вова! — Истерично заорала я, и вцепилась ногтями в усатое еблище.

— Мать твою! — Заорало еблище.

— Всем стоять! — Крикнул милиционер, и выстрелил в воздух.

И в этот момент на участок вошла Ирка…

— Хорошо отдохнули, блять… — Я сидела в пятичасовом утреннем автобусе, увозящим меня и Вовку обратно в Москву, и куталась в Вовкину куртку.

— Да брось. — Вовка грыз семечки, и незаметно сплёвывал шелуху на пол. — По-моему, смешно получилось. Ирку жалко только.

— Нихуя смешного не вижу. И Ирку мне не жалко. Предупреждать нужно было.

— Откуда ж Ирка знала, что этот мудвин сам за своей лопатой попрётся, а тут мы в кустах: «Я буду тебя ебать, пока ты не сдохнешь, ты должна быть наказана!» Кстати, соседа тоже жалко. Просто так сложились звёзды, гыгыгы. — Вовка заржал, и тут же поперхнулся семечкой.

Я с чувством ударила его по спине:

— Никогда в жизни больше в Рязань не поеду. Мне кажется, об этом ещё лет десять все говорить будут.

— Да брось. Порнуху любую возьми — там такое сплошь и рядом.

— Вова, я не смотрю порнуху, к тому же, такую грязную. Тьфу.

Полчаса мы ехали молча.

— Знаешь, — я нарушила молчание, — а я всё-таки до сих пор не пойму: зачем Ирке надо было говорить соседу, что к ней на дачу приехала подруга с братом? Муж с женой, заметь, законные муж с женой — это что, позор какой-то?

— Ты сильно на неё обиделась? — Вовка обнял меня за плечи, заправил мне за ухо прядь волос. — Всё равно помиритесь. Подумаешь, горе какое: сосед поцарапанный, Ирка с приступом астмы, и Марья Николаевна с инсультом. Не помер же никто. Помиритесь, зуб даю.

Я отвернулась к окну, ковырнула в носу, и начала писать на стекле слово «Хуй»

Шоковая терапия

13-01-2009

Как известно, «каждому-каждому в лучшее верицца, катицца-катицца голубой вагон».

На голубом вагоне я прокатилась десять лет назад, имея в попутчиках свою сестру, мужа, и маму. Мы целый месяц в нём катались, и нам всем верилось в лучшее. За это время мы все вполне могли бы четыре раза доехать до Владивостока. Но не доехали.

* * *

В нашей уютной трёхкомнатной квартире, где на шестидесяти метрах не совсем дружно проживали я, мой муж, мама, папа, и младшая сестра, зазвонил телефон. Звонил он как-то по-особенному паскудно и с переливами, как всегда бывает, когда кто-то тебе звонит из ебеней, но меня это не насторожило. Я подняла трубку:

— Аллоу! — Завопил мне в ухо какой-то мужик с акцентом, навевающим воспоминания о таборе родственников из Белоруссии. — Хто это? Лидочка? Машенька? Танечка?

— А вам, собственно, кто нужен? — Я ж умная девочка. Я ж понимаю, что это может быть родственник из Белоруссии, и мне очень не улыбаецца перспектива переезжать из своей собственной комнату на кухню, и жить там месяц, пока в моей комнате сушат на подоконнике дырявые носки какие-то упыри.

— Мне нужен Слава. — Ответил дядька, а я нахмурилась. Если тебе нужен Слава — так прямо и скажи. Какая тебе в жопу разница, кто взял трубку?

Но то, что незнакомому дядьке нужен мой папа, немного меня утешило. Родственники из Белоруссии — это по маминой линии. Папа у меня сиротка. У папы никого нету, кроме сестры-близнеца. Значит, на кухню меня не выпихнут. Но осторожность всё равно не помешает.

— А кто его спрашивает?

— Это Володя с Урала. — Удивил меня дядька. Чо мой папа на Урале забыл? А дядька разошёлся: — Это Машенька или Лидочка? Я ж вас лет десять не видел.

— Лидочка это, — говорю, — только я и десять лет назад никаких Володей не видала. А на память я не жалуюсь.

— Ну как же? — Дядька, по-моему, расстроился. — Я ж тебе ещё платье подарил на день рождения. Голубое, в кружевах.

— Серое, и в дырах. И не на день рождения, а на первое мая. И это было не платье, а халат. И не подарили, а спиздили с бельевой верёвки у соседки. — Я сразу вспомнила дядю Володю с Урала. Какого-то троюродного папиного племянника. Хуй его забудешь. — А ещё я помню, как вы напоследок скрысили у моего папы фотоаппарат и дублёнку, а у моей мамы — новую лаковую сумку. И они вас не простили.