— Скажи, нельзя как-нибудь вернуть Гэнгиэ?

— Как вернешь, если она уже в Москве. Я думаю, что она поехала в Ленинград, туда, где наш Богдан учится.

— Ты так думаешь? Если с Богданом рядом будет… Ах, какая разница! Сбежала, сука, ее так любили, а она сбежала. Эта вон, — Токто обернулся и потыкал пальцем в сторону Нины, — она во всем виновата.

— Ее советская власть послала, чтобы лучше научилась нанайскому языку и книгу на нашем языке написала.

— Пусть пишет, пусть учится, но зачем чужих жен подбивать на такую подлость? И все это от вас, умников.

— А я при чем? — засмеялся Пиапон.

— Вы, умники, соглашаетесь с советской властью, если бы не соглашались, не было такого бы.

— Мы соглашаемся потому, что хотим новой жизни. Соглашаемся и делаем все, чтобы быстрее настала новая, хорошая жизнь.

Бесполезно спорить с Пиапоном, что ему ни говори, у него всегда найдется ответ и он всегда окажется прав. Токто опять стал думать о Гэнгиэ, что она теперь находится далеко-далеко, в какой-то Москве, о которой никогда раньше никто из нанай не слышал. Что за город такой? Хоть бы краем глаза посмотреть на него. Но зачем ему, Токто, этот город? Вот дурость какая, сбежала невестка в этот город и ему хочется вслед за ней взглянуть на него. Надо же так. Старый человек, и такие глупости лезут в голову. Тебе нигде уже не побывать, твои следы дальше Амура никуда не пойдут.

— Первую осень колхозную кету ловить будем, — сказал Пиапон. — А у вас как?

— Какой колхоз, когда люди разбросаны, в одном месте одна семья, в другом — три, в третьем — четыре. Как их объединишь? Не знаю, Пота собирает людей. А у вас уже колхоз?

— Уже колхоз.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В районе Пиапону сказали, что Ултумбу тяжело заболел, лежит в больнице в: Хабаровске, и Пиапон сам должен организовать колхоз, потому что подготовка проделана, а учительница составит протокол собрания.

На обратном пути Пиапон заехал к Воротину и застал его с высоким, широкоплечим человеком. Пиапон узнал переводчика Дубского, которого видел на первом туземном съезде. Дубский требовал продовольствия, а Воротин не признавал его претензии законными.

— Ничего вы не можете требовать, — сказал Воротин. — Я отпускаю продовольствие и товары только охотникам и рыбакам за пушнину и рыбу.

— Прописные истины не следует мне повторять, — жестко проговорил Дубский. — Вы дадите мне продовольствие.

— Только за пушнину.

— А я имею право получить требуемое и без пушнины.

С этими словами Дубский резким движением достал из кармана бумажник, сунул Воротину какой-то документ и зачем-то похлопал правой рукой по заднему карману брюк. И тут только Пиапон заметил торчавший из-под пиджака конец желтой кобуры нагана.

«Кто он теперь такой, почему с револьвером ходит?» — подумал Пиапон и пошел к двери.

В сельсовете было пусто, за председательским столом сидел Митрофан. Друзья поздоровались.

— Готовы столы, скамейки для школы? — спросил Пиапон.

— Сказал я тебе — не подведу, к сроку все будет сделано, — усмехнулся Митрофан. — Слышал новость? Я собираюсь раскулачивать наших куркулей.

— Есть такое указание, что ли?

— Есть ни есть, мне надоело с ними возиться. Хватит. Больше десяти лет советской власти, хватит им при ней богатеями жить, не за тем люди воевали.

— Плохо тебе не: будет?

— А чего плохо? У куркулей отобрать, их богатство — плохо? Надо! Так я понимаю.

Митрофан успокоился, друзья поговорили о своих делах, о семьях, и Пиапон заторопился к Воротину.

— Слышал, Пиапон, наш разговор? — спросил Борис Павлович. — Плохой он человек, я бы не хотел больше с ним встречаться. Не знаю, каков он как ученый, но человек… Он к вам тоже заедет, делает какую-то этнографическую перепись нанай.

— Скажи, Борис, разве нас можно называть туземцами? Девушка из Ленинграда говорит, что это оскорбительно. А он называл…

— Правильно, Пиапон, нельзя. Да и тем, кто так называет, должно быть стыдно. Вы советские граждане, маленький советский народ, имеете свое имя.

— Теперь я всем своим буду об этом говорить, чтобы больше нас не обзывали, мы, скажу еще, колхозники. Ты поедешь к нам организовывать колхоз?

— Некогда сейчас, дел много.

— Скажи, какая нынче цена будет на кету?

— Такая же, как и в прошлую осень, высокая. Рыбу станете сдавать на свой рыбозавод, там же будут платить вам деньги. Теперь рыбаки научились с деньгами обращаться, надо в Нярги магазин открыть, чтобы люди не ездили за продуктами сюда. На рыбозаводе вот-вот начнет работать пекарня, хлеб станете там покупать. Так что, Пиапон, жизнь налаживается.

— Хорошая идет жизнь, Борис!

— Давай руби дом под магазин, под склад, как закончишь, так и откроем магазин.

С этими новостями вернулся Пиапон в стойбище, собрал записавшихся в колхоз и рассказал о своей поездке в Вознесенское, сообщил все новости, чем обрадовал охотников.

— Будем колхоз организовывать, — закончил он. Лена переписала охотников, вступивших в колхоз, членов их семей. Составила протокол собрания. Няргинцы решили назвать свой колхоз «Рыбак-охотник».

— Мы будем рыбу ловить и охотиться. Хорошее название, — заявили они.

Председателем колхоза избрали Пиапона, а когда встал вопрос, кем его заменить на посту председателя сельсовета, назвали Хорхоя. Тут же подсчитали, сколько больших неводов колхоз может выставить на путину, и распределили рыбаков на эти невода. Получилось три бригады. Избрали бригадиров: Калпе, Улуску, Годо.

После собрания Пиапон передавал сельсоветские дела Хорхою. И опять Лена писала бумагу с коротким и все равно непонятным названием «акт». Когда Пиапон подписывался под этой бумагой, Лена усмехнулась и сказала:

— Неправильно вы имя пишете. Кто научил?

— Почему неправильно? — удивился Пиапон.

— Вас зовут Пиапон, а вы написали Пе-я-пом. Слышите, как? Пе-я-пом.

Пиапон строго взглянул на своего бывшего учителя, и Хорхой опустил голову. Лена засмеялась.

— Ничего, товарищ председатель колхоза, будем учиться.

— Будем, когда будем? Столько свободного времени раньше было, а теперь? Солнце по небу прямо бегом бежит, оглянуться не успеешь, оно уже за ледяные горы спряталось. Когда тут учиться?

— Ничего, я вам буду буквы выписывать, а вы их заучивайте между делом. Запомните все буквы — все будет хорошо.

В начале сентября колхозники выехали семьями на тони. На незанятые тони приехали те, кто отказался вступать в колхоз. Рядом с бригадой Улуски расположился Полокто с многочисленным семейством.

— Отец Ойты, вступай в колхоз, у тебя же готовая бригада, — посмеивался Улуска, довольный и гордый тем, что его избрали на высокую должность бригадира.

— Без твоего колхоза обойдусь, — огрызался Полокто.

— Единоличник, — беззлобно выговаривал с трудом запомнившееся русское слово Улуска и широко улыбался.

— Ты у меня пообзывай еще. Посмотрим, кто больше поймает.

— А чего смотреть? У тебя неводишко, а у нас неводище из трех таких, как твой.

Гордый Улуска впервые в жизни мог подтрунивать над Полокто, которого всегда побаивался.

Был среди бригадиров и другой счастливый человек. Это Годо. Когда его утверждали бригадиром, рыбаки добродушно похлопывали его и говорили:

— Был работником, а как вступил в колхоз, стал бригадиром. Будешь теперь нами понукать. Ишь как.

Годо улыбался, он был бесконечно счастлив доверием колхозников. Невод Холгитона он забрал в свою бригаду и подшил к трем другим неводам. Старик теперь числился в бригаде своего бывшего работника. В первые дни, когда рыбаки делали контрольные заметы, старик сидел на берегу и наблюдал за притонением. Рыбы не было, и он требовал, чтобы невод немедленно вытаскивали на вешала, на просушку. Когда укладывались первые десятки саженей, он смотрел с безразличием, но когда начинался его невод, глаза его загорались и он кричал:

— Что делаете?! Что делаете?! Почему так густо складываете, реже надо, реже. Не понимаете, что ли? Я десять лет вязал этот невод, а вы его за одну осень сгноите. Реже складывайте…