Впрочем, я был уверен, что Колян выкрутится — его отец был парторгом мясокомбината и имел определенное влияние на людей, способных серьезно осложнить чаду жизнь.

Вся группа с криками и топотом высыпала из аудитории. Я же остался.

Напротив окна, в которое я смотрел, находился центральный вход в институт. Я представил, каким он станет лет через двадцать и увидел давно не ремонтированное крыльцо с разбитыми ступенями, ржавые листы металла на козырьке над ним, вывеску, тоже слегка побитую ржавчиной, называющую Alma mater техническим университетом.

— Серый!

Я оглянулся — в дверях стоял Захар.

— А?

— Там это… — Он кивнул за спину. — Тебя в профком зовут. Председатель ищет. Мне Нюрка Стрельцова сказала. Велела поторопиться.

— Зачем?

— Серый, ну мне-то откуда знать? Не я ж председатель! Может, за успехи в учебе тебе полагается путевка в Варну и ящик «Слынчева бряга»? А может, выпрут с позором.

— Ладно. Спасибо, Захар.

Я стал укладывать в «дипломат» (предмет моей особой гордости, купленный на первые самостоятельно заработанные деньги) тетради и ручки. Майцев стоял в дверном проеме и словно что-то хотел спросить.

— Чего ты мнешься, дружище? — Я подошел к нему и положил руку на его плечо.

— Ты про доцента сегодня сказал…

— Ну. Сказал и сказал. А что?

— Я ведь никому об этом не говорил еще?

— Захар, не тяни резину, скажи, что не так-то?

— Мы с тобой как два еврея — вопросами разговариваем.

— Вроде того. Так в чем дело?

Он развернулся, выпуская меня из аудитории. И мы неспешно пошли в сторону институтского профкома.

— Понимаешь, Серый… Стать доцентом в этом институте — это на самом деле то, чего я хочу больше всего. Но я никому не говорил этого. Ты же знаешь наших: сразу начнут ржать и приклеят этого доцента прозвищем навечно.

— Это точно. — Я согласился, потому что похожие истории случались часто. — А вопрос-то твой в чем?

— Ну понимаешь… Если я никому не говорил, то откуда ты об этом знаешь?

Я задумался. Мне остро хотелось посвятить в свою тайну еще кого-нибудь, потому что носить в себе такое знание в одиночестве — это выше человеческих сил. Захар, по крайней мере, не сдаст. Если пообещает и будет о своем обещании помнить — не сдаст никому. С другой стороны, мне нужна была чья-то помощь, потому что мне становилось все яснее и яснее, что обладать этим знанием и не попытаться что-то исправить в том гадостном мире, что должен был обрушиться на мою родину уже через три-четыре года — недостойно не только гражданина, но и просто человека.

Но вот как исправить? Здесь я терялся в догадках. Ясно было одно: нужно что-то делать! И делать срочно.

— Захар Сергеич, — сказал я, — давай так поступим: я сейчас зайду в профком, а потом покажу тебе кое-что. И расскажу. Годится?

— Лады. — Майцев уселся на скамейку посреди холла, потому что мы уже пришли.

Я отдал ему свой дипломат и без стука вошел в кабинет, занимаемый студенческим профкомом.

Еще не переступив порог, я знал, о чем пойдет речь.

Наш профорг, усатый мужик совсем не студенческого возраста, сидел за столом у окна и нагло курил «Kent». Но, скорее всего, какую-нибудь «Стюардессу» или «Родопи», упакованные в давным-давно искуренную пачку «Kent», лежавшую перед ним на столе — и судя по кислому, отвратному дыму, так оно и было.

— Ты кто? — не выпуская сигареты изо рта, спросил он.

— Фролов. Мне Стрельцова сказала, что вы меня…

— Точно, — оборвал меня усатый. — Я — тебя. Хорошо, что сам пришел. Итак, Фролов, до меня дошли слухи, что все лето ты околачивался в сельских районах и помогал шабашникам переводить добро на говно.

— Чего это на говно? — Его заявление вызвало во мне ожидаемый протест, потому что те коровники, что я построил под руководством Максима Берга — бригадира артели, были весьма неплохи.

— А! — Он затушил сигарету в баночку из-под индийского кофе, до половины заполненную водой. — Знаю я, как вы, шабашники, такие вещи делаете! Без проекта, без надзора — херась-херась и готово! Не так, что ли?

— Я кровельщик вообще-то был. — Помимо воли под его напором я почему-то стал оправдываться. — Мое дело маленькое.

— Ну вот и молись, кровельщик, чтобы бракованный шифер, между прочим — украденный Бергом с территории шиферного завода при попустительстве кладовщицы, не полопался хотя бы год.

Он закурил еще одну сигарету и, увидев, как я недовольно поморщился, выпустил струю прямо в мою сторону.

— Не куришь что ли?

— Не сподобился, — ответил я. — Да и запах какой-то.

— Ничего, Фролов, скоро в армию пойдешь, там из тебя мужика сделают. — Он даже прикрыл глаза и растянул в улыбке рот, обнажив крепкие, но очень кривые и почти коричневые от никотина зубы; видимо, представил себе этот процесс «делания мужика».

— Да я и так… Совсем не баба.

— Это ты потом своему сержанту расскажешь, а сейчас вот что! Ты деньги за шабашку получил?

— Ну да, есть немного. А что?

— А взносы профсоюзные кто за тебя платить Родине будет? Я? Нет, братец, я свое заплатил вовремя!

— А разве с шабашек положено? — Что-то ни о чем подобном мне слышать не приходилось.

Он встал со своего места и, попыхивая сигаретой, обошел вокруг меня.

— Вот смотрю я на тебя, Фролов, и понять не могу. То ли ты умело притворяешься, то ли в самом деле дурак? Тебе на прошлой сессии предлагали в стройотряд пойти? Предлагали. А ты не захотел заработать честных девяносто рублей в месяц с автоматической уплатой профсоюзных взносов. Тебе подавай четыреста! Вот и плати со своих доходов в пользу ребят, что ударно надрывались на стройке, возводя, между прочим, бассейн для института!

— Так не построили же? Как стоял второй этаж незаконченный, так и стоит.

— В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты — нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость!

Как это должно выглядеть: «восстановить историческую несправедливость»? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул:

— Сколько я должен?

Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах.

— А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза «Брячинские нивы» ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент. — Он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора «Электроника БЗ-34». — То есть четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк «Три звездочки» десять лет назад — тика в тику!

Из-за четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок и мелочью сколько-то. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг:

— Где расписаться?

— Расписаться-расписаться-расписаться, — пропел усатый. Он отдал мне сдачу — рубль с надорванным краем. — Не нужно расписываться. Давай книжку свою профсоюзную, штампик поставлю.

Уже на выходе из кабинета я услышал брошенное мне в спину:

— И в комитет комсомола зайди — там тоже за тобой должок числится. За три месяца — при твоих заработках четыре рубля шестнадцать копеек!

— Ага, спасибо, зайду.

Захар дисциплинированно ждал меня в холле и при моем появлении сразу вскочил:

— Ну что?

— Взносы не уплачены были. Не скопить мне на «Иж-Планету-5». Даже к защите диплома.

— Много должен? — сочувственно сморщился Майцев.

— Четыре рубля двенадцать копеек, — трагичным голосом сообщил я. — Все пропало, шеф!

— Тьфу на тебя! Серый, чего ты дурака валяешь? Пошли лучше перекусим чего-нибудь, а то что-то пузо сводит уже.

Он отдал мне мой дипломат, и мы вразвалку потопали по темным пустым коридорам в буфет на втором этаже — почти напротив нашей кафедры.

В полупустом зале лениво жужжали мухи, совершенно не желавшие садиться на разбросанную по подоконникам липкую ленту. Изредка кто-то из посетителей взмахивал рукой, отгоняя назойливую тварь, и тогда становилось заметно, что за столиками сидят не жующие манекены, а вполне нормальные люди.