А вот с братьями–масонами мы точно плетемся в хвосте прогресса. Еще в 1968 году американский литературовед Гарри Уэбер опубликовал работу, доказывающую, что "Пиковую даму" следует считать новым переложением масонской легенды об убийстве Хирама Абифа, главного строителя храма Соломона, а в сцене между Германном и графиней видеть пародию на ритуал принятия в масоны[168]. Мы же — теперь наконец можно в этом признаться! — преступно медлили с исследованием важной темы. Лишь в 1979 году в газете "Литературная Россия" появилась статья Вадима Пигалева "Пушкин и масоны" (№ 6). Надо сразу же отметить полную независимость выводов советского ученого от находок западного коллеги; к раскрытию тайны смерти великого поэта Пигалев пришел совершенно самостоятельно. И, к сожалению, обе статьи, разделенные десятилетием и океаном, видимо, обречены на трагичную разъединенность. А между тем могло быть такое взаимное обогащение! Уэбер ведь не объяснил, чего ради Пушкину понадобилось пародировать масонов, а прочитав Пигалева, понимаешь: не любил он их очень! С другой стороны, и после Пигалева остается легкое недоумение: за что все‑таки убили нашего Пушкина эти масоны? А заглянешь в Уэбера, и все проясняется: еще бы! как не убить за столь злую пародию?

Но мы отвлеклись и не уследили за тем, как главенствующий взгляд 1920–х — в самом общем виде он ярко и точно сформулирован весьма заметным в свое время актером и режиссером А. А. Мгебровым: "Я вас спрашиваю, что общего во всех этих "Пиковых дамах", "Рюи–Блазах" и прочих пережитках скверного романтизма с нашей сегодняшней революцией?"[169] — стал постепенно сменяться взглядом 1930–х и 1940–х.

В обстановке приближающегося государственной важности пушкинского юбилея повесть, имеющая мало общего "с нашей сегодняшней революцией", начала выглядеть "яркой заплатой" на основательно отреставрированном, подновленном, а затем искусно перешитом в генеральский мундир "ветхом рубище певца". Дело надо было срочно исправлять, и теперь "Пиковая дама" интересовала уже не одних лишь (как в двадцатые годы) "эстетов" вроде A. Л. Слонимского и молодого Л. П. Гроссмана, "формалистов" вроде Б. В. Томашевского, зарубежных ученых (С. фон Штейна и A. Л. Бема) или записных музыкальных критиков, занявшихся повестью по оперной инерции (мы имеем в виду Н. П. Кашина). Нет, теперь к ней обратились и передовые бойцы невидимого литературного фронта.

И вот что удивительно: повесть легко, без малейшего насилия "пошла на контакт"!

В 1934 году появилась статья М. С. Гуса (журнал "Тридцать дней". № 6), противопоставлявшая "Пиковую даму" гофманскому направлению (мы помним, что разговоры о влиянии на нее Гофмана нет–нет да возникали), настаивающая на глубокой реалистичности произведения и объясняющая, что Германн — это русский брат Жюльена Сореля, "молодого европейского мелкобуржуазного человека". Новый смысл повести — изображение первых ростков капитализма в России и связанной с ними растлевающей власти денег — был найден без грубого нажима и даже с некоторым историко–литературным изяществом. Обошлось без громогласного приказа "Пересмотреть!", достаточным оказалось едва заметное смещение акцентов: влияние не фантастики Гофмана, а реализма живописавших буржуазные нравы Бальзака и Стендаля. Легкость замены снова, конечно, объясняется художественной природой "Пиковой дамы" — потребовавшийся смысл был в ней, что сильно упрощало задачу: не привнести, а только извлечь!

Изучение повести в 1930–е вовсе не ограничивалось поисками актуального смысла. В эти годы появилось несколько превосходных работ Д. П. Якубовича, тонко вписывающих "Пиковую даму" в историко-литературный контекст (Дюканж, Фан–дер–Фельде), вышла книга А. 3. Лежнева "Проза Пушкина", где много внимания уделено стилю интересующей нас повести, и, главное, были написаны взаимодополняющие[170] исследования В. В. Виноградова — статья "Стиль "Пиковой Дамы"" (опубликована в 1936 году) и раздел в напечатанной в 1941 году книге "Стиль Пушкина".

О работах Виноградова следует сказать особо.

Мы лишены возможности даже перечислить в предлагаемых заметках имена ученых (не говоря уж о заглавиях их работ), внесших существенный вклад в изучение "Пиковой дамы": это перечисление заняло бы не одну страницу. Если же попробовать отобрать "самых–самых", то список имен, составленный "в порядке поступления" исследований, выглядел бы, вероятно, так (не будем оговариваться — эти оговорки смешны и бессмысленны, — что мнение наше субъективно и выражает лишь нашу точку зрения): М. О. Гершензон, Н. О. Лернер, В. Ф. Ходасевич, Л. П. Гроссман, А. Л. Слонимский, А. Л. Бем, Б. В. Томашевский, М. С. Альтман, П. М. Бицилли, Ю, Г. Оксман, Д. П. Якубович, В. В. Виноградов, Г. А. Гуковский, М. П. Алексеев, Л. С. Сидяков, Л. В. Чхаидзе, Н. А. Раевский, Ю. В. Манн, А. Н. Егунов, Н. Д. Тамарченко, С. Г. Бочаров, Д. М. Шарыпкин, Н. Я. Эйдельман, Ю. М. Лотман, Р. Н. Поддубная, Анна Ахматова, П. Дебрецени, О. С. Муравьева, Н. Н. Петрунина, А. В. Михайлов, Л. И. Вольперт. Сколько этот перечень ни сокращай, в нем всегда останутся два имени — Виктора Владимировича Виноградова и Юрия Михайловича Лотмана.

На первый взгляд узкоспециальные — трактующие только стиль повести — работы Виноградова оказались, как выяснилось с течением времени, неким литературоведческим аналогом "Пиковой дамы" — в них поставлены (а во многих случаях и решены) едва ли не все вопросы, которые будут волновать и позднее исследовательские умы. Точнее было бы сказать, что эти вопросы находятся (это и дало нам повод для уподобления "Пиковой даме") в промежуточном положении между "поставлены" и "решены". Подробно рассматривая ключевые эпизоды повести, Виноградов целенаправленно избегает объяснять их в рамках того или иного прочтения, а вместо этого искусным комментарием обнажает все смысловые потенции эпизода. Например, подойдя к известному моменту похорон графини, когда после обморока Германна "худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын", ученый поясняет:"... повествователь как бы иронически демонстрирует свое пренебрежение к таким формам сюжетного построения, которые могли бы быть извлечены из соответствующего круга тем и мотивов модной в 30–х годах французской "неистовой словесности". Образ невольного матереубийцы, сцена карточного поединка между братьями — побочными детьми старой ведьмы, с эффектным финалом — сумасшествием одного из них, — вот что было бы сфабриковано французским "кошмарным" романом из материала "Пиковой дамы"[171]. Такой подход, вполне учитывающий авторскую установку на многовариантность прочтений, но дающий эпизоду точное историко-литературное пояснение, представляется нам куда более созвучным духу повести, чем упоминавшиеся рассуждения "сын или внук?"

Превосходно передающую удивительное равновесие различных планов пушкинской повести, статью "Стиль "Пиковой Дамы"" (а судя по всему, и соответствующий фрагмент "Стиля Пушкина") автор оканчивал в ссылке, практически без книг. Это выясняется из имеющего самостоятельную научную ценность комментария Е. А. Тоддеса к недавнему академическому изданию трудов Виноградова[172], и это достойно всяческого изумления. Особенно если сопоставить высочайший уровень виноградовских исследований с беспомощностью многих нынешних работ, выполненных в тиши просторных библиотек: поневоле лишний раз отметишь многообразие форм и неуловимость сути "тайной недоброжелательности".