Дорога по крутому склону виляла петлями: от одного дальнего лога — к другому, будто впопыхах брошенная нераспрямленная верёвка. А тот, кого догонял Вахрамеев, шёл прямой тропкой, срезая углы-повороты.

Они встретились уже у самого перевала, где в редком низкорослом листвяжнике тропа снова выходила на дорогу — присаживая каблуками Гнедка, Вахрамеев сумел-таки на последней петле опередить и первым выскочить к седловине.

Она была в том же стареньком сером платье, в каком он встретил её первый раз — ещё тогда, в Авдотьиной пустыни. За спиной — дорожная торба, а в руке — модная красная сумочка, которую она зачем-то купила несколько дней назад (может, уже тогда собиралась уходить?) Именно эту сумочку он сразу увидал из окна сельсовета: будто запоздалый цветок марьина коренья вспыхнул на склоне горы.

Монашка с мамзельской сумочкой. Чудная девка…

Появлению Вахрамеева она не удивилась: видела, как он гнал лошадь по серпантину, как мелькала в пихтачах его выгоревшая гимнастёрка.

— Шальной ты, Коля. Гляди-ка — коня запарил.

Вахрамеев ничего не сказал, спрыгнул на землю, пошёл рядом, тяжело переводя дыхание, словно не на лошади, а пешей рысью сам отмахал эти несколько километров.

Он шёл и с каждым шагом ощущал нараставшее холодное жжение в груди — как в детстве, когда однажды наглотался сосулек и полдня стыл, маялся горлом перед тем, как надолго до беспамятства заболеть. Как и тогда, медленно мерк свет в глазах, утрачивая краски и чёткость — унылым, серым, плоским становилось всё окружающее.

Тряхнул головой, взглянул вверх и понял: лёгкая одинокая тучка задёрнула солнце. Невесело подумал: может, и у него будет так же — ненадолго, временно?

— Чего молчишь? — усмехнулась Фроська. — Торопился, лошадь было не загнал, а теперь язык отнялся. Ну, спрашивай.

— А! — Вахрамеев в отчаянии махнул рукой: чего спрашивать-то? И так всё ясно. Он слишком хорошо знал её, чтобы не задавать бесполезных вопросов, не уговаривать, не умолять: то, что она решила, то будет только так и не иначе. А она, конечно же, решила…

— Рассчиталась на стройке?

— Не. На что мне расчёт? Деньги получила — позавчера получка была.

— Где тебя искать-то?

— А нигде. Считай, что меня нет.

— Может, напишешь?

— Нет. Я же сказала: нету меня.

На перевале остановились. Фроська сдёрнула платок, подставив ветру разгорячённое лицо. Упала на спину, упруго вздрагивая, тяжёлая тугая коса.

— В лётчики ухожу, Коля. Светлана звала, вот и адресок у меня тут, в сумочке. Учиться буду, в мотористы сперва пойду. А уж потом — в небо махну. Ты, поди, не веришь?

— Верю… — сумрачно вздохнул Вахрамеев. Уж он-то знал: задумает — сделает. Не девка — веретено кедровое.

— Ты, Коля, не серчай и плохо про меня не думай. Для нас обоих так нужно, ты это пойми. Ступай домой, у тебя жена, дочка… А я половинками жить не умею и не хочу. По мне — либо всё подавай с горкой и присыпкой, либо — не надо ничего. Обойдусь, проживу.

Ни слёз не было, ни вздохов — только короткий прощальный поцелуи. Сухим, горьким показался он на калёном ветру…

Её лёгкая фигура уже скрылась за поворотом, а Вахрамеев всё так же изумлённо и растерянно оглядывал окрестный листвяжник, кое-где забрызганный первой желтизной, будто старался навсегда запомнить это пустынное место, где так внезапно резко повернула его судьба, начисто оборвав вчерашние радости и надежды…

А слева внизу его ждала Черемша — неугомонная, прилипчивая, сварливая и добрая, полная людской суетности и припрятанных подвохов. Ленивая по утрам, буйная по праздникам, песенная и ласковая тёплыми летними вечерами. Она даже не звала его, уверенная в том, что он, Кольша Вахрамеев, от роду и до самой смерти принадлежит только ей и что дальние дороги для него заказаны навсегда. Она просто ждала.

Он обернулся, равнодушным взглядом окинул пёстрые ряды крыш и вдруг уловил какую-то перемену в давно привычном пейзаже: что-то, вроде бы, сместилось или добавилось лишнее?

Радостно вздрогнул, сообразив в чём новизна: пустое раньше Заречье жило муравьиной суетой. От самого моста и до Касьянова луга пестрели бабьи сарафаны и мужские рубахи, несколько телег вытянулось вдоль будущей улицы, а с краю, неподалёку от лесопилки, синими хлопьями дыма поплёвывал гусеничный трактор. Зашевелилась Черемша, тронулась Кержацкая Падь! Вахрамеев представил прямую будущую улицу и подумал, что она развернётся в строгом створе с самой плотиной, словно рождённое ею продолжение, вечный живительный корень, уходящий в зелёное буйство тайги…

Будут шуметь ветры, падать и таять снега, придут тяжкие дни лихолетья, но люди окажутся сильными, выстоят и выдержат всё, потому что загодя копили годами силу, спрессовывая её в гранёных глыбах таёжных скал. Они думали о будущем и оставили этот след в завтрашний день.