Но не успела я произнести следующее слово, как агент повернулся и поспешил к лестнице, успев выскочить из подъезда раньше, чем я вышла на площадку.

С того дня минуло четыре месяца. Расследование я остановила. Да и выбора не оставалось: не было никаких версий или догадок, и я не могла и не хотела рисковать тем, что могу навлечь на Скотти опасность. Я пережила стадии беспокойства, гнева, страха и печали, да, прошла через все по очереди. Даже стадия «У нас всегда остается Париж» осталась позади.[1] Теперь я вступила в стадию, когда никого не хочется видеть, и, как правило, провожу вечера дома, наедине с котом Кавалером. Запасшись едой, мы пялимся в телевизор, как пожилая супружеская пара.

У отца была любимая поговорка: «Позволь своим желаниям грызть тебя». Именно ей я сейчас и следовала, отправившись по той же тропке, какую избрала после гибели своего жениха Фрэнка несколько лет назад. Попала в колею, и это была часть проблемы. Полагаю, именно поэтому Том Джойс, мой лучший друг, хозяин хорошо известного в Чикаго магазина редких книг, отдал мне свой билет на документальный спектакль про Хемингуэя, показ которого должен был состояться в Северо-Западном университете.

— Я жду посетителя, поэтому не могу пойти, — заявил он, вкладывая билет мне в руку. — Иди ты.

— Я?

— Не ради себя, так ради меня, — взмолился Том. — При взгляде на тебя на ум приходит слово «морибунд».

— Латынь, прилагательное, означает состояние умирания.

— Ну, не совсем умирания, скорее увядания, Ди Ди. Ты выглядишь так же, как после смерти Фрэнка. Из тебя словно выкачали жизненные соки. Я знаю, что ты снова вернулась к работе, выполняешь задания своих друзей-поверенных, но каждый вечер уединяешься в квартире с котом. Поверь, мне нравится Кавалер, но ты совершенно выпала из времени.

— Ну нет, не совсем.

— Я знаю, как ты любила Скотти. Мне он тоже нравился… нравится. Но если тот тип из Секретной Службы сказал правду и Скотти действительно в программе защиты свидетелей, тебе надо смириться с мыслью, что ты больше никогда его не увидишь.

— Не могу смириться.

— В том-то и беда. Послушай, если федералы предложили Скотти раствориться в темноте ночи и он согласился, зная, какую боль причинит тебе, Джерри и всем остальным, это означает, что ему угрожает нечто по-настоящему опасное и плохое. И эта угроза, может статься, будет висеть над ним до конца его жизни. И твоей тоже. Так что сделай первый шаг — возьми этот билет и иди на спектакль.

— У меня такое ощущение, будто меня со всех сторон окружает Великая китайская стена. Я не могу ничего видеть или слышать за ее пределами, не могу выйти наружу.

— Как известно, Великая китайская стена была сооружена около 210 года до нашей эры и состоит из трех миллиардов восемисот семидесяти трех миллионов каменных блоков.

Том явно намеревался сменить тему.

— Ты это сейчас выдумал? — спросила я.

— Никогда не выдумываю факты и цифры, ты же знаешь. Нашел в Сети, вместе с математическими выкладками. Кстати, не забудь билет.

Я знала, что Том прав насчет меня, и этот его «морибунд» побудил дать обещание сходить на представление. Но потом я начала колебаться. Летаргия так затягивает. Я поцеловала Кавалера на прощание, и его жалобное «мяу» раздалось в ушах как упрек: неужели хозяйка и в самом деле уходит?

— Я ненадолго, — утешила я кота. — Скоро вернусь.

Потом схватила сумочку и вышла за дверь, пока окончательно не передумала.

Постановка оказалась увлекательной и на удивление исторически точной. Очень схожий с Хемингуэем актер воспроизводил сцены из жизни писателя. Лейтмотив был такой: «Новая книга для каждой новой встречи». Он основывался на теории, что Хемингуэй создал четыре лучшие книги для четырех своих жен по очереди: «И восходит солнце» в 1926 году для Хедли, первой супруги; «Прощай оружие» в 1929 году для второй, Паулины Пфайфер; «По ком звонит колокол» для третьей, Марты Геллхорн, в 1940 году; «Старик и море» в 1952 году для Мэри Уэлш, последней жены. Зрелище было увлекательное, но я внезапно потеряла к нему всякий интерес, когда на сцене появился моя школьная любовь, Дэвид Барнс. Весь остаток спектакля он, казалось, не сводил с меня глаз.

Когда включили свет, я так и осталась сидеть, глядя на пустую сцену. Выходящие зрители отдавили мне все ноги, но я не двигалась, одновременно проклиная себя, что нарушила железное свое правило. Много лет назад я дала себе клятву навсегда порвать с академической литературой и особенно с Хемингуэем. Да, есть люди, которые ничему не учатся.

Я не была уверена, узнал ли он меня, но не собиралась приближаться к Дэвиду Барнсу, черт его дери, менее чем на двадцать футов. Внезапно передо мной мелькнула вспышка из каштановых волос и голубых глаз, и безошибочно узнаваемый голос Дэвида произнес:

— Ди Ди Макгил, все-таки это ты! Иногда так трудно разглядеть зрителей через огни рампы.

Бежать было некуда. Уж этот мне Том Джойс со своим треклятым билетом! Да, надо было остаться дома, с котом.

— Привет, Дэвид, — выдавила я.

— Где тебя носило, Ди Ди? Я много месяцев разыскивал, но в университете никто понятия не имеет, куда ты запропастилась.

— Полагаю, я не единственная, кого ты потерял из виду. — Я подумала о годах, за которые от него не было ни звонка, ни весточки.

— Знаю, Ди Ди. Мне жаль.

— По счастью, жизнь без тебя не остановилась, — промолвила я, стараясь обойти его. В стремительно пустеющем холле мы вскоре могли остаться совсем одни. Когда мы поравнялись, Дэвид приобнял меня за плечи, пропустив руки под волосами.

— Постой-ка, Ди Ди, мне действительно очень нужно поговорить с тобой.

Интимность жеста заставила меня вздрогнуть. Дэвид нисколько не переменился с последней нашей встречи — такой же высокий, подтянутый, красивый и ребячливый. Не изменились и лучистые голубые глаза, только вокруг них образовалось несколько морщинок. Кожа казалась более смуглой, но возможно, это из-за сценического грима.

Я закрыла глаза. В памяти всплыли давно забытые воспоминания о годах учебы в магистратуре. Дэвид был многообещающим исследователем Хемингуэя и моей первой большой страстью. Мне вспомнилась напряженная работа, холодный свет фонарей кампуса зимними чикагскими ночами и опьянение бурной, до краев захлестнувшей любовью. Как выяснилось, меня она захлестнула куда сильнее, чем его, и закончилась тем, что он улетел в Париж, изучать творчество американских писателей, обитавших там в двадцатом веке. «Я буду писать тебе каждый день», — обещал он в аэропорту. И это оказалась последняя наша встреча за десять с лишним лет. Именно благодаря Дэвиду Барнсу я узнала, как сложна бывает жизнь. Потом был Фрэнк, потом Скотти. Я люблю мужчин, но с точки зрения статистики мой шанс на удачу выглядит бледновато.

— Мне действительно очень нужно поговорить с тобой, — снова произнес Дэвид. — Я тебя искал, потому что у меня есть сногсшибательные новости. Я все-таки сделал это! Идем, поужинаем. Мне нужен твой совет.

Насколько я знала, Дэвид никогда не нуждался ни в чьих советах, и меньше всего в моих. Я заглянула ему в глаза, стараясь понять, к чему он клонит, подосадовала, что позволяю водить себя за нос. Именно так я каждый раз попадаю в неприятности.

— Просто скажи, что у тебя на уме?

— Ты славилась умением рассматривать факты в перспективе, — ответил он, блеснув фирменной улыбкой Дэвида Барнса.

Если бы я и впрямь обладала таким умением, то уже бежала бы к двери. Но по какой-то причине не сделала этого.

— Ди Ди, в данный момент некие люди пытаются использовать меня в своих целях, и я им не доверяю, — сказал Дэвид. — Могу я рассчитывать на твою помощь?

Внутренний голос кричал: «Нет! Не-е-ет!» Но я его не слушала. Мне стало интересно, так как работа страхового следователя приучает слушать. Поэтому вместо того, чтобы слинять, я сказала:

— О'кей, давай посмотрим.

2