– Лихо, однако! Крутяшки были, видно, ребята, – протянул удивленный Пашка Никонов.

– Потом они вернулись на остров и сообщили, что днем подойдут «наши». Утром дед с матерью отправились до родной хаты, а там до хера убитых. Если нагрянут немцы, постреляют и сожгут все вокруг к чертовой матери. Что делать? Ну, решили сховать трупы, стали с матерью таскать волоком убитых в огород, где прятали в кустах, в высокой ботве…

– А мой дед воевал под Курской дугой, – отозвался Володька Кныш. – В девятнадцать лет старшим сержантом попал на передовую после военного училища. Поучили шесть месяцев и на фронт, почти как нас. Думаете, он что-нибудь рассказывал о войне. Практически ничего. Единственное, что помню, он вспоминал, как они бежали зимой восемнадцать километров от немцев, которые прорвались на их участке фронта. От роты осталось двенадцать человек. Провоевал пять месяцев, пока не получил тяжелое ранение: осколок мины под коленную чашечку угодил. Хотели ампутировать, да не дался, да и хирург пожалел бедного парня. Молоденькая медсестра-еврейка ему свою кровь отдала. С тех пор все шутил, что теперь может запросто в Израиль поехать. Он у меня с двадцать четвертого года, а их, кто родился в период с двадцатого по двадцать пятый, после войны всего три процента в живых-то осталось…

На следующий день неожиданно резко сменилось направление ветра. Порывы ветра с горных вершин несли в долину холодные потоки воздуха. Утренняя слякоть мгновенно превратилась в скользкую ледовую корку.

В палатку с тяжелыми бачками ввалились, чертыхаясь на чем свет стоит, промерзшие Привалов и Свистунов.

– Когда же тепло-то будет, холод прям собачий! Зуб на зуб не попадает!

– Ветер продирает до самых костей! – пожаловался с румянцем во всю щеку Привалов.

– Хватит гундеть, лучше дровишек подбрось, – сердито оборвал его старший прапорщик Сидоренко.

Снаружи донеслись одиночные выстрелы из «макарова». Карай, подняв голову, настороженно навострил уши, черными блестящими глазами выжидающе взглянул на Витальку.

– Кто там еще палит, мать вашу? – проворчал недовольно Филимонов.

– Да, это – «собры»! – отозвался Привалов. – Савельев с Квазимодо по берегу бродят, от скуки рыбу стреляют!

– Чего стрелять! Глушить надо!

– Какая сейчас может быть рыба?

– Тут рыба? – присвистнул Головко. – Одна мелюзга!

– Ну, не скажи! Я вчера вот такого оковалка видел! – Эдик Пашутин развел руками.

– Во сне, что ли? – засмеялся старший прапорщик. – Откуда здесь такие?

– Вот и я поразился! Речушка-то – перепрыгнуть можно!

– На жареху или ушицу, я думаю, при желании можно настрелять.

– Летом, может, и есть рыбешка. А сейчас холодно, вся наверняка на глубину ушла. Ни черта не увидишь.

– Эх, помню, ездил с майором Парфеновым на рыбалку под Оренбург на Урал, – начал Стефаныч. – Вот там, настоящая рыбалка. Петрович-то большой любитель рыбной ловли. Хлебом его не корми, только дай со спиннингом позабавиться. Там озерков навалом. Река весной разливается и заливает все впадины и овражки вокруг. Там в любой луже можно рыбу ловить. Едем на «уазике», смотрим, мужик по большой луже бродит с железной бочкой без дна. Спрашиваю, с приветом, что ли, чего это он там забыл. Может с головой не все в порядке? Петрович отвечает, что он так рыбу ловит. Муть подымает со дна и бочкой накрывает сверху, потом нашаривает рукой рыбу, которая в бочке оказалась. Приехали на место. На чистое озерко под Гирьялом. Раков до черта. Петрович вывалил свои снасти. Я прямо ахнул! Чего только у него там не было! Одних только спиннингов, штук семь-восемь, а блесен тьма-тьмущая, сотни четыре не меньше наберется. Мы-то народ простецкий, все больше бредишком, либо мордочками. Дал мне спиннинг попроще, чтобы я не особенно мучился. Кидаю, толку никакого, одни зацепы! А он таскает одну за одной! Все щучки как на подбор. Я же только успеваю блесна менять! Присобачил блесну поздоровее, чтобы дальше летела. Кинул, а она у меня оторвалась и улетела. А кончик лески с узелком назад прилетел да как меня долбанет в шею! Вот сюда, где сонная артерия. Хорошо не в глаз! Я от удара чуть сознание не потерял! На этом в тот день рыбалка для меня и закончилась. Домой приезжаю, там новая неприятность. Жена не в духе. Руки в боки и спрашивает: «Что это у тебя? Откуда?» Объясняю так, мол, и так. Блесна оторвалась. Не верит. В зеркало, говорит, глянь. Посмотрел в зеркало, а на шее – пятно, будто от засоса…

Володька Кныш вышел на привокзальную площадь. Был солнечный июньский день. Беспокойные стрижи, словно истребители, со свистом рассекали воздух. Кругом суетился народ с чемоданами, баулами, авоськами, кошками, собаками. Ехали кто на юг, кто в поход, кто на дачу, кто в командировку, кто домой к маме. Володька ехал в отпуск домой, к маме, к сестренке, к племянникам. Он со спортивной сумкой через плечо, с эскимо в руке, поглядывал на снующих пассажиров, с особым интересом выделяя из толпы стройных хорошеньких девушек.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, повернул голову и оцепенел от неожиданности.

Ба! На него смотрел, счастливо улыбаясь, Елага!

Они бросились друг к другу. Прохожие, пассажиры, продавщицы мороженого, бабки с цветами с любопытством смотрели на прапорщика с боевыми наградами на груди и гражданского, которые со слезами на глазах долго тискали друг друга в объятиях.

Решили уединиться в небольшом кафе, неподалеку от вокзала. До отхода Володькиного поезда было еще время. Взяли водки, бутербродов. Кныш разлил по стаканам.

– За ребят, за Бутика, за Дудакова, за Танцора, за всех, кого нет с нами! Вечная им память!

Выпили стоя. Помолчали, поминая не вернувшихся.

– Эх, заика чертов! Если б ты только знал, как я тебя люблю! – Володька хлопнул друга по плечу, взъерошил ему непослушную русую шевелюру.

– А помнишь, как Пашка полные портки наложил, когда двух «чехов» завалил?

– К…коонечно пп…поомню!

– Разъехались, черти! Кто куда! Первым выплыл Андрюха. Долго с ним переписывались, потом он как в воду канул. Потом уж его родители написали, что на «нары», буйная головушка, попал. Крепко настучал какому-то черножопому на рынке по башке. Свистунов как-то объявился, крутой весь из себя, в «налоговой» сейчас. Трясет толстосумов. Головко учится в Москве. Вычитал где-то в газете обращение ректора МГУ к участникам боевых действий. Воспользовался льготами, поступил в университет, ведь самый головастый из нас был. Одно слово – Головко! Бакаша приезжал прошлой осенью, две большущие канистры меда из деревушки притаранил. Пасека у него своя, хозяйство. Одним словом, процветает. Фермерствует. Ты-то где сейчас? Как здесь-то очутился? По бригаде затосковал, братишка?

Елагин отвечал медленно, сильно заикаясь, подолгу подбирая слова. Часто подергивая русой головой.

– Продажные твари! Мразь! – зло вырвалось у Кныша, когда он узнал, сколько приятель получает по инвалидности.