Изменить стиль страницы

(перевод Б. Дубина)

На полях «Беовульфа»

  Порою сам дивлюсь, что за стеченье
 Причин подвигло к безнадежной цели —
 Вникать, когда пути уже стемнели,
 В суровые саксонские реченья.
 Изношенная память, тратя силы,
 Не держит поворяемое слово,
 Похожая на жизнь мою, что снова
 Ткет свой сюжет, привычный и постылый,
 А может (мнится мне), душа в секрете
 Хранит до срока свой удел бессмертный,
 Но твердо знает, что её безмерный
 И прочный круг объемлет все на свете?
 Вне строк и вне трудов стоит за гранью
 Неисчерпаемое мирозданье.

(перевод Б. Дубина) 

Загадки

 Я, шепчущий сегодня эти строки,
 Вдруг стану мёртвым — воплощённой тайной,
 Одним в безлюдной и необычайной
 Вселенной, где не властны наши сроки.
 Так утверждают мистики. Не знаю,
 В Раю я окажусь или в геенне.
 Пророчить не решусь. В извечной смене —
 Второй Протей — история земная.
 Какой бродячий лабиринт, какая
 Зарница ожидает в заключенье,
 Когда приду к концу круговращенья,
 Бесценный опыт смерти извлекая?
 Хочу глотнуть забвенья ледяного
 И быть всегда, но не собою снова.
(перевод Б. Дубина)

Алхимик

 Юнец, нечетко видимый за чадом
 И мыслями и бнениями стертый,
 С зарей опять пронизывает взглядом
 Бессонные жаровни и реторты.
 Он знает втайне: золото живое,
 Скользя Протеем, ждет его в итоге,
 Нежданное, во прахе на дороге,
 В стреле и луке с гулкой тетивою.
 В уме, не постигающем секрета,
 Таимого за топью и звездою,
 Он видит сон, где предстает водою
 Все, как учил нас Фалес из Милета.
 И сон, где неизменный и безмерный
 Бог скрыт повсюду, как латинской прозой
 Геометрично изъяснил Спиноза
 В той книге недоступнее Аверна...
 Уже зарею небо просквозило,
 И тают звезды на восточном склоне;
 Алхимик размышляет о законе,
 Связующем металлы и светила.
 Но прежде чем заветное мгновенье
 Придет, триумф над смертью знаменуя
Алхимик-Бог вернет его земную,
Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.

(перевод Б. Дубина)

Море

Ещё из снов (и страхов) не свивало
 Сознанье космогоний и преданий,
 И не мельчало время, дни чеканя,
 А море, как всегда, существовало.
 Кто в нем таится? Кто колышет недра,
 С землей в извечном и бесплодном споре?
 Кто в тысяче обличий — то же море
 Блистаний, бездн, случайности и ветра?
 Его встречаешь каждый раз впервые,
 Как все, что неподдельно и исконно:
 Тускнеющую кромку небосклона,
 Луну и головни вечеровые.
 Кто в нем таится? Кто — во мне? Узнáю,
 Когда окончится тщета земная.

(перевод Б. Дубина)

Из книги «ХВАЛА ТЬМЕ»

 •

Джеймс Джойс

Дни всех времен таятся в дне едином
со времени, когда его исток
означил Бог, воистину жесток,
срок положив началам и кончинам,
до дня того, когда круговорот
времен опять вернется к вечно сущим
началам и прошедшее с грядущим
в удел мой — настоящее — сольет.
Пока закат придет заре на смену,
пройдет история. В ночи слепой
пути завета вижу за собой,
прах Карфагена, славу и геенну.
Отвагой, Боже, не оставь меня,
дай мне подняться до вершины дня.

Кембридж, 1968

Хвала тьме

Старость (как ее именуют другие)
это, наверно, лучшее время жизни.
Зверь уже умер или почти что умер.
Человек и душа остались.
Я живу среди призраков — ярких или туманных,
но никак не во мраке.
Буэнос-Айрес,
прежде искромсанный на предместья
до самой бескрайней равнины,
снова стал Реколетой, Ретиро,
лабиринтом вокруг площади Онсе
и немногими старыми особняками,
которые все еще называем Югом.
Мир мне всегда казался слишком подробным.
Демокрит из Абдер ослепил себя,
чтобы предаться мысли;
время стало моим Демокритом.
Моя полутьма безболезненна и неспешна,
скользит по отлогому спуску
и похожа на вечность.
Лица друзей размыты,
женщины — те же, какими были когда-то,
а кафе, вероятно, совсем другие,
и на страницах книг — ни единой буквы.
Кого-то, должно быть, пугают такие вещи,
а для меня это нежность и возвращенье.
Из всех поколений дошедших доныне текстов
я в силах прочесть немного:
только то, что читаю на память,
читая и преображая.
С Юга и Запада, Севера и Востока
дороги сбегаются, препровождая меня
к моему сокровенному центру.

(перевод Б. Дубина)

Из книги «СООБЩЕНИЕ БРОУДИ»

Злодейка

Говорят (хотя слухам и трудно верить), что история эта была рассказана самим Эдуарде, младшим Нильсеном, во время бдения у гроба Кристиана, старшего брата, умершего естественной смертью в тысяча восемьсот девяносто каком-то году, в округе Морон. Но точно известно, что кто-то слышал ее от кого-то той долго не уходившей ночью, которую коротали за горьким мате, и передал Сантьяго Дабове, а он мне ее и поведал. Многие годы спустя я снова услышал ее в Турдере, там, где она приключилась. Вторая версия, несколько более подробная, в целом соответствовала рассказу Сантьяго — с некоторыми вариациями и отступлениями, что является делом обычным. Я же пишу эту историю теперь потому, что в ней как в зеркале видится, если не ошибаюсь, трагическая и ясная суть характера прежних жителей столичных окрестностей.