Я встала и прошла в ванную. Там я пробыла долго, пока не утихли рыдания. Эндрю не пришел ко мне. Когда я вернулась в спальню, он уже спал.

На следующий день – никаких новостей от Лорана. Я целое утро просидела, посматривая то на часы, то на телефон. Шло время, телефон по-прежнему молчал. Ближе к вечеру, когда я уже съездила к Малькольму в больницу, забрала из школы Джорджию и поработала над переводом, я позвонила в комиссариат. Лорана на месте не оказалось. Я спросила: «А где он? Почему его нет на месте? Он должен был сообщить мне что-то очень важное». И попросила, чтобы к телефону позвали кого-нибудь другого, кто знаком с нашим делом. Но мне ответили, что в отделе никого нет: все заняты расследованием очень срочного дела – возникла угроза теракта в метро. «Вернувшись, Лоран вам позвонит. До свидания, мадам!» Я раздраженно повесила трубку.

Джорджия была в кухне, доедала свой полдник. Такая послушная, молчаливая… Она скучала по брату. «Скажи, мама, если Малькольм проснется, он будет как раньше? Будет такой же?» Я не знала, что ответить. Сидя за столом, я видела ее белокурую макушку, «конский хвостик», худенькие, хрупкие плечики. Имя для нашей дочки выбрал Эндрю. Ему нравилась песня Рея Чарльза «Georgia on my mind».[34] Она очень гордилась, что у нее есть «своя» песня, и часто ее напевала. «A song of you comes as sweet and clear as moonlight through the pines».[35] Лунный свет меж сосен…

Не знаю, что на меня нашло. Я схватила трубку и набрала номер Секреев, записанный на желтом листке для заметок, который я приклеила к письменному столу. Несколько гудков. Наконец веселый женский голос с южным акцентом проговорил: «Здравствуйте, вы позвонили Жаку и Мирей, но нас нет дома. Оставьте свое сообщение после звукового сигнала, и мы очень скоро вам перезвоним!»

Молчание. Я не смогла заговорить. Не смогла сказать: «Меня зовут Жюстин Райт, я звоню вам потому, что вы сбили моего сына три недели назад, на бульваре М. в Париже. Вы сбили его и уехали с места происшествия. Мой сын сейчас в коме. И никто не знает, очнется ли он когда-нибудь. Не знаю, связывалась ли с вами полиция, но я звоню сказать, что я знаю, что это сделали вы. Я это знаю».

Я положила трубку. Протерла глаза, они сильно болели. И долго сидела неподвижно.

Вечер обещал быть мрачным и грустным. Как мне пережить молчание Эндрю? Расспросы Джорджии? Пустую комнату Малькольма? Вечерние телефонные звонки, эти бесконечные «Как он?». Подруги, родные, друзья Малькольма – всем я отвечала одно и то же: «Как и вчера, ничего нового. Ничего».

Услышав звонок телефона, я вздрогнула.

– Алло?

Незнакомый мужской голос.

– Здравствуйте, меня зовут Жак Секрей, вы пытались до меня дозвониться.

Я забыла, что теперь, благодаря современным технологиям, номер и имя абонента высвечивается на табло телефона при каждом звонке. На своем автоответчике мсье Секрей прочитал «Эндрю Райт» и наш номер телефона.

Я была совершенно спокойна. Не мямлила, не запиналась – мой голос меня не подвел. Я сказала:

– Полагаю, это ошибка.

Сердце билось в груди как сумасшедшее.

– Вот как? Но вы позвонили мне домой, – не сдавался мсье Секрей.

По-прежнему спокойно (я сама удивлялась: ну как такое возможно?) я ответила:

– Наверное, я ошиблась номером. Простите, мсье.

Я повесила трубку. Руки у меня дрожали.

«Простите, мсье». Я попросила прощения у типа, который сбил моего ребенка! Я сказала «простите»! Хотя могла все ему выложить… Мне хотелось кричать и топать ногами. Трусиха – вот я кто! Презренное бесхребетное существо! Дрянь! Кусок дерьма! Ноль! Эмма, вот она бы высказала этому Жаку Секрею все, что думала. Эмма никогда ничего не боялась. Когда мы были маленькими, она всегда шла на риск, взбиралась на самые высокие деревья, стремительно мчалась с горки на лыжах, пока я боязливо спускалась «плугом». Эмма бы все сказала Жаку Секрею. Она бы кричала. Я положила голову на скрещенные руки, чтобы скрыть слезы. Мне не хотелось, чтобы Джорджия видела меня плачущей.

Снова зазвонил телефон. Это был мой брат. Он не осмелился ни о чем спрашивать. Ничего не сказал. Милый, почтительный Оливье… Слишком милый и слишком почтительный. В детстве и юности отец постоянно ругал и одергивал его, а мать, наоборот, превозносила до небес. Она до сих пор смотрела на него снизу вверх. Совсем не так, как мы с Эммой. Ее сын… Оливье был ее сыном. Она возвела его на пьедестал. Мальчик давно вырос, и это почитание тяготило его, однако он никогда ей об этом не говорил. У моего брата не было животной энергии, присущей Эмме. В жизни он всегда плыл по течению. Был более ласковым, чем моя сестра, более чувствительным. Я любила его круглое лицо, которое так и осталось пухленьким, несмотря на то что он уже начал седеть. Оливье предложил встретиться сегодня после ужина. Он будет в наших краях и хотел бы зайти повидаться с нами. Я сказала, что, конечно, пускай приходит. И ни слова о Малькольме. Но я знала, что он постоянно о нем думает, день и ночь. Единственный раз, когда Оливье поехал с нами в больницу, он побледнел как полотно. У него задрожали колени. Упав на стул рядом с кроватью, он закрыл лицо руками. Молча, без слез и всхлипываний. И долго сидел не шевелясь. Как и я, Оливье несколько ночей провел перед компьютером, собирая информацию о коме. Как и я, теперь он знал о ней даже больше, чем нужно. Риски, последствия, продолжительность… Эндрю ничего не хотел знать, он попросту слушал, что говорит доктор, и довольствовался этим, но мы с Оливье собирали информацию, питались ею. Мы оба знали, что первая неделя комы является решающей: если Малькольм не умрет в первые семь дней, у него появится шанс выйти из этого состояния. В первую неделю он не умер. Теперь прошло уже почти три недели. Три недели комы. Но потом… Потом? Больше всего я страшилась EVC – хронического вегетативного состояния, когда пациент находится в коме, но открывает глаза, дышит автономно, однако так и не приходит в сознание. Я боялась, что мой Малькольм превратится в маленькое пассивное существо – пустое, лишенное голоса, похожее на марионетку. В больнице я уже видела таких пациентов – не проснувшихся по-настоящему, с открытыми неподвижными глазами, усталыми лицами, мертвым взглядом. С ними все разговаривали громким и четким голосом, как обычно говорят со стариками. Они не реагировали.

Я сказала Оливье, что полиция по номерному знаку вышла на супружескую пару из Оранжа по фамилии Секрей. Сказала, что других новостей от фликов у меня пока нет и это ожидание невыносимо. И вдруг слова полились из меня рекой – настоящий бурный поток по телефону. Я заплакала. Рассказала Оливье, что мне порой кажется, будто я схожу с ума, что я не знаю, как жить и держаться дальше. Что мой брак летит в тартарары. Что мне хочется убежать куда-нибудь, но я прекрасно знаю, что никогда так не поступлю. Если что-то не случится, причем очень скоро, это будет конец. Конец всему. Я никогда раньше не говорила так с братом. Он очень сдержанный человек. Наверняка моя откровенность привела его в замешательство. Однако он отреагировал на удивление спокойно. Сказал, что любит нас – Малькольма, Эндрю, Джорджию и меня – и думает о нас. Мне вдруг вспомнился день, когда у нашей Титин случился сердечный приступ. Еще вчера она была бодра и подвижна, а сегодня – «овощ». Правая сторона тела парализована, правый глаз ничего не видит, рот перекошен… Мы с сестрой не знали, о чем с ней говорить. Да и слышит ли она нас вообще? Куда делась наша Титин, цветущая веселая старушка, которая так нас смешила и относилась к нам, как к своим детям? Та, которая учила нас с Эммой танцевать ча-ча-ча, подводить кайалом нижние веки и ходить со словарем на голове, чтобы исправить осанку? Мы стояли у ее постели ошарашенные и напуганные. Отец смотрел на тешу и молчал. Мама старалась сохранять достоинство перед развалиной, которая совсем недавно была ее матерью. И только Оливье, единственный из всех нас, взял маленькую и сухонькую, усеянную веснушками бабушкину руку, пожал ее и поднес к губам.