От Лизы[880] получила письмо, где она пишет, что побывала у Вас. Берегите себя, Вы всем нам (советскому народу) очень нужны, и не обращайте внимания на уколы разных мелких людишек. Книга Ваша великолепна[881] (я успела прочесть только первую часть), это самое зрелое и самое человечное, что Вы написали после Хулио Хуренито.

Если захотите сделать доброе дело, пришлите мне Вашу книгу[882] по московскому адресу, ведь она будет распродана до моего возвращения и я уже не смогу ее достать. Обещаю вам послать любую из моих, если только Вы меня читаете.

Горячий, сердечный привет Вам и пожелание доброго здоровья.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2365. Л.2–3.

<Ленинград,> 21/IX <19>61

Дорогой,

В понедельник принесли девятый «Новый мир», и я прочла твои записки за один вечер, но перечитаю еще. Хорошо. Менее отрывочно, чем первые две части. И мне показалось, что эти страницы более обдуманы и менее драматичны. Берлин 23-го года, как ясно вижу его и людей, которые мечутся в нем. Очень важно, что ты написал об Андрее Белом[883]. Наши недостойно отреклись от него, как от Хлебникова[884], но они раскаются. В 22-23-м мы изучали Белого «Как сделан Серебряный голубь» — так назывался один реферат, прочитанный в Вольфиле[885]. Потом ты прислал мне «Хулио Хуренито» и Иванов-Разумник[886] упросил меня прочесть доклад об Эренбурге и Хуренито. Я сказала: могу только пересказать роман подробно. Он согласился и я пересказала. Было много народу, Сологуб[887], Замятин[888], Зоргенфрей[889], серапионы, какие-то критики. Комната была освещена плохо, кухонной керосиновой лампочкой у меня и коптилкой на столе президиума. Пошли споры. У меня заболели глаза, и я больше не могла читать отрывки из книги (шрифт был неясный, бумага желтая, краска плохая). На другой день я показалась глазнику, и он мне велел носить очки для занятий. Так я начала носить очки.

Ты меня извини, но воспоминания заразительны. Кстати, сейчас в Литературной <газете> помещены стихи Евтушенко «Бабий яр»[890]. Я люблю этого автора, но боюсь, что у нас образуется секция «жидовствующих». Что же, пусть.

О Тувиме ты очень очень правильно вспомнил. У него тогда было божественное легкомыслие, как у Гейне, но Гейне не пришлось доказывать, что он немец, и умер он молодым. Прости, что я разболталась. Я так рада, что видела тебя дома. Не слишком ли много ты работаешь? Не трать себя на чепуху. Надо остаться жить.

Целую тебя.

Давно не показывала тебе моих стихов. Посылаю тебе три стихотворения. Л.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2055. Л.23–24.

<Москва, 30 сентября 1961>

Дорогой Илья Григорьевич!

Грязная статья Старикова[891] получила широкий резонанс и наносит серьезный ущерб престижу нашей печати. Мне кажется, что было бы очень хорошо, если бы Вы телеграфировали свое отношение к попытке Старикова прикрыться Вашим именем — немедленно[892] и в авторитетный адрес[893].

Крепко жму руку.

Впервые — Не отзвенело наше дело (Борис Слуцкий в зеркале его переписки с друзьями). Публикация, комментарий и статья Б.Фрезинского // ВЛ, 1999, №3. С.293–294. Подлинник — собрание составителя. Письмо отправлено в Рим, где в то время находился ИЭ.

<Москва,> 8 X <19>61

Дорогой Илья Григорьевич!

Т.к. на страницах газеты «Литература и жизнь», среди членов редколлегии которой значусь и я, в статье «Об одном стихотворении»[894] автор позволил себе бессовестную спекуляцию на Вашем большом и всем нам дорогом имени, я считаю нужным поставить Вас в известность, что еще 23-го сентября, на другой же день после напечатания отвратительных стихов Маркова «Мой ответ»[895], я официально, в письменной форме заявил руководству Союза писателей РСФСР и редколлегии «Лит. и жизнь», что не считаю себя больше членом редколлегии газеты и прошу снять мою фамилию из списка ее членов. Аналогичные письма направлены были мною в Секретариат Союза писателей СССР и редакции «Литературной газеты».

Надеюсь, Вы и до получения настоящего письма не думали, что я имел какое-нибудь, хотя бы самое отдаленное касательство к появлению в газете этих постыдных материалов.

Искренне Ваш

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1662. Л.4. Ответ ИЭ см. П2, №476.

<Москва,> 20/Х.19>61

Дорогой Илья Григорьевич, эти сигары подарили мне кубинские сторонники мира. Сигары прелестные. Как видите, я имел возможность в этом убедиться… Хочу, чтобы и Вы получили удовольствие. Отныне всегда, когда буду получать подобные подарки, буду честно делиться с Вами — пополам.

Читаю «Люди, годы, жизнь». Читаю и перечитываю эту гениальную исповедь сердца. Так написать может только Эренбург! Нельзя без спазмы в горле читать главы о Тувиме, Бабеле…

Вас не было в Москве, когда я показывал фильм о Кубе[896]. Хотите, я Вам покажу? Вам, по-моему, нужно посмотреть Кубу. Кстати, Вас там очень хотят видеть, слышать.

Всего Вам хорошего! Любе привет сердечный.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1657. Л.7. Ответ ИЭ см. П2, №478.

<Москва, 30.10.1961>

Дорогой Илья Григорьевич, я с каждым днем все больше и больше Вас люблю, так что могу вдруг лопнуть, если не остановлюсь. Сейчас кончила 10-ую книжку Нового мира. Ощущается каждый Ваш вдох и выдох, и дыхания, и все в каком-то органическом и строгом ритме. Маленькую новеллу о Дж. Истмене прочитала вслух[897], и моя старшая дочь изрекла: «Между прочим, очень хорошо написано». Вся глава о Мерле чудесная — да мне все почти нравится. Только за Джойса[898] обидно, и я Вас умоляю: когда будете для книги править, измените немного тон. Он в самом деле велик, не дань времени, а подлинная Одиссея. И людей (жизнь) знал — дай бог. Вы разве не читали «Дублинцев»[899]? Пожалуйста! Он не Андрей Белый минус что-то[900]. Меня чуть смутило выражение: «душевно заболела»[901] (стр. 156) — мы ведь не говорим «телесно» или «сердечно», или «желудочно» заболеть. Но тут у меня, может быть, «заскок». А вот с Джойсом — ну, пожалуйста!