Обращенная в трубку мира[488], она сможет ныне со своим историческим паспортом занять место в Вашей коллекции.

Поздравляю Вас со днем Вашего тезоименитства.

Впервые. Подлинник — РГАЛИ. Ф.3102. Оп.1. Ед.хр.255. Л.1. Шуточное послание к дню рождения ИЭ.

<Москва,> 28.I.1953

Дорогой Илья Григорьевич, я был бесконечно счастлив принять участие, правда, только как зритель, в Вашем вчерашнем торжестве[490]. Я вырезал, как образец современной политической речи, Ваши проникновенные слова. Тут ни парижского «bravo!», ни московских рукоплесканий недостаточно, и хочется запечатлеть чувства восхищения старого друга еще I-й мировой войны, хотя бы сиим скромно написанным словом! — лучше Вас не подумаешь, лучше и не скажешь.

Живите же и нас «молодых» переживайте, работайте по установленному Вами для себя правилу — неустанно на пользу человечества. Это не громкие, а искренние слова Вашего глубоко Вас уважающего

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1612. Л.4–5. 10 февраля 1953 г. ИЭ написал Игнатьеву: «Я видел Вас в зале, хотел пожать руку, но не смог подойти. Рад был получить Ваше письмо, рад буду встретиться с Вами…».

Москва, 1 февраля 1953

Дорогой Илья Григорьевич!

Рад был Вашему письму. Передайте мой сердечный привет Любови Михайловне. Федин, навещавший свою жену в больнице, заходил ко мне, рассказывал, что в Вашу честь закатили хороший банкет или прием и что все было хорошо, тепло[491]. Пожалел я, что не смог выпить за ваше здоровье, но кажется, это уже будет невозможно до конца дней моих, — из-за печени!

Выпустят меня из больницы где-то около 20-го февраля, но выпустят не на работу, а в санаторий. Отсюда я заключаю, что на узкую встречу[492] мне, очевидно, не удастся поехать, о чем я прошу предупредить В.Г. и В.П.[493] На сессию я уже безусловно поеду[494].

Только здесь мне удалось дочитать четвертый и пятый номера «Знамени» за прошлый год и составить представление о Вашем романе[495] в целом, тем более что на досуге я смог просмотреть и возобновить в памяти все предыдущее.

Вот что мне хочется сказать вам о романе. То, что это значительное литературное явление и очень нужное сейчас, Вы сами знаете. По внутренней, «химической» структуре отдельных образов и целого Вы продолжаете в этом романе, как и в «Буре» и в «Падении Парижа», ту линию русского художественно-публицистического романа, где главным «героем» является авторская мысль, — особенности этого вида художественной прозы хорошо очерчены Белинским в сопоставлении «Кто виноват?» Герцена с «Обыкновенной историей» Гончарова. Но герои Ваши все же более объективированы, живут помимо Вас (правда, не все и не всегда). Кроме того, Вы по-своему переработали характерную для западноевропейской и североамериканской литературы последних десятилетий манеру параллельного движения и развития столь многих и столь разных судеб, что линии их жизни и деятельности часто не пересекаются, — их объединяет, организует все та же генеральная авторская мысль. Если учесть, что эти две особенности Вашего письма дают Вам возможность совершенно отбросить те из бытовых подробностей, описаний наружности и обстановки, которые Вы не считаете необходимыми (без которых, например, не может обойтись бытовое реалистическое произведение), — этот роман Ваш, как и два предыдущих, обладает исключительной емкостью, и в этом безусловно его достоинство и преимущество. На таком плацдарме решить такую тему в иной манере и невозможно.

Вместе с тем на последней трети или четверти романа отрицательно сказалась спешка. Как говорится, у автора уже не было времени на то, чтобы сказать все поточнее, покороче, поорганизованнее.

Сказалось это прежде всего в фабульном строении последней трети книги. Ваш опыт всегда прекрасно подсказывает Вам, как при таком параллельном развитии многих судеб найти в каждой из них (или в сочетании, переплетении некоторых из них) свою занимательность. И большей частью Вы ее находите. Один Ваш «козырь» — переход с мотива общественно-политического на мотив любовный — довольно долго действует безотказно. Но во второй половине однообразие приема уже становится заметным. Кроме того, в области политики Вам и во второй половине есть что сказать, а в сфере любви Вы уже более или менее выговорились, и здесь к концу романа появляются — скороговорка, даже штамп, повторение самого себя.

Разумеется, не только упомянутый «козырь» служит в отдельных звеньях романа пружиной фабульной: Ваше мастерство сказалось в том, как вы возбуждаете читательский интерес судьбой негра, судьбой адвоката, судьбой Минаева, всей историей с «Трансоком», связавшей людей двух континентов (в смысле развития сюжета). Через историю Саблона и Минаева Вы связали фабульно уже два мира! Кроме этих концентрированных «узлов занимательности» много второстепенных линий — история с Рене и его любовью, путь Нивеля, судьба архитектора Рихтера, история «пограничного» немецкого жителя Карла Бреннера и т. д., — в них есть и своя движущая пружина («что с ним, что с ней будет»), с другой стороны, они как бы перекидывают мостик от одного «узла занимательности» к другому.

Однако Вы обратите внимание на то, что с провалом «Трансока» и с возвращением Минаева на родину и его отъездом на Восток Вам уже трудно держать читателя в напряжении, отдельные судьбы (их становится все больше и больше!) уже калейдоскопически чередуют друг друга, фабульные нити, связывающие их, носят все больше частный, локальный, а поэтому действующий на короткие дистанции характер, и внимание читателя местами ослабляется, особенно в части азиатской. Исключение составляют, например, главы стокгольмские, варшавские, связанные с движением за мир, — это интересно по самой фактуре, а также потому, что там большая «нагрузка» на такие фигуры, как Дюма, Саблон, — они так хорошо вылеплены, что все, связанное с ними, занимательно само по себе.

У Вас немало больших удач в лепке характеров, социальных типов: почти все американцы и американки, особенно Лоу и его дети, Робертс, Смидл, профессор Адамс, Билл Костер и Виктория, это портной Маккорн и др.; французы — кроме уже упомянутых (Дюма, Саблона, Нивеля) еще и Самба, и этот министр Бедье с его женой и любовницами; из наших — старик врач, мать Сергея, Минаев и его мать, Ольга (с этим ее неожиданным поступком!), Шебаршин, Наташа, Вера; из немцев — Рихтер и баба его и другие.

К сожалению, — я объясняю это только спешкой, — такие образы, как Лежан, Мадо (столь чудно показанная в «Буре»), Рене после его «истории», Шебаршин в Стокгольме и Варшаве, Минаев, когда он уже на Востоке, — выполняют слишком общие «правильные» функции, говорится о них уже как-то скороговоркой и индивидуальность их вдруг теряется.

Главы — особенно китайские и отчасти корейские — читаются иногда без напряжения, — там, где построены на деталях не точных, приблизительных. Почти все, что происходит в Ницце, в Ларошели, тоже дано слишком суммарно, недостаточно точно отработано на деталях. Особенно бросается в глаза читателю, полюбившему образы «Бури», отсутствие какой-либо индивидуальной изюминки, которая бы снова и снова выделяла любимых героев среди многих лиц в этих массовых действиях: Мадо, например, действует в характере ее, но вызываемого ею в прошлом читательского обожания она больше снискать не может, нет каких-то милых, ясных, точных, только ей присущих жестов, слов, душевных движений. От этого страдает и столь важная, ответственная сцена, как встреча Мадо с матерью Сергея.