<Из действующей армии в Москву,> 30/IX <19>44

Дорогие Илья Григорьевич и Любовь Михайловна!

Поздравляю вас с новосельем и желаю большего счастья, чем Вы имели в доме 17/19[300]. Вы заслужили это настоящее (и не только квартирное) счастье.

С радостью прочел статью «Тому порукой наш народ»[301]. Это — программа, это — платформа. Лозунг. За это еще будем драться. Мы все подписываемся под статьей, так же как под статьями «Париж» и «Сестра Словакия»[302]. Я вижу в них кровь благородного сердца.

Вчера в гвардейской части на собрании читали эту статью. Я сказал несколько слов о Вас, И.Г., Вас так любят и чтят, что иногда даже неловко становится отвечать на вопрос: «А вы видели когда-нибудь Эренбурга? Какой он из себя? Гордый? Простой?». Обычно отвечаешь: «видел его как-то», т. к. уже раза два в глазах людей заметил (плохо спрятанное) недоверие, когда сказал: «Знаком». Смешно про это так. Это похоже на то, что если б воскрес какой-нибудь Петр или Павел и сказал: «Я лично знал Иисуса и участвовал в небезызвестной трапезе, на той самой „тайной вечере“»… Я уже говорил Вам как-то, что Вы давно окутаны мифологией (года два). Это первый (и, к сожалению, самый беспощадный!) признак почитания, которым Вы пользуетесь. Вы — конкретны, но конкретны как лозунг, как сказка. Плоть исчезает все более и более. Обидно, что люди «препарируют» хороших людей (с их жизнью, с Бузу[303], с их любимым вином и сыром), превращая их в святых. Но такова, очевидно, логика массового почитания. Вы вошли в сонм святых и этого-то невзлюбили братья-писатели (но по другим, мелким причинам). Где-то на завалинках, в колхозе идет безрукий бригадир Иванов — кавалер орденов «Славы» и, мечтательно глядя на закат, говорит, закуривая козьеножку: помню, как читали мы перед атакой статью «товарища Эренбурга»…

В этом — больше чем радость «знаменитости». В этом счастье самой жизни. Сражаться вместе с народом — за жизнь, за детей, за будущее.

У нас все хорошо. Можете судить по сводкам. Надеюсь, что пока письмо дойдет до Москвы, мы очистим последний вершок нашей земли от немцев. Осталось немного. Норд-вест доносит соленый запах моря.

Пора уж! пора нам кончать! устал народ, много работает, терпит, заждались бабы своих мужей, матери — сыновей.

Надеюсь, что Новый год встретим в преддверии мира (хотя бы в Европе). Но надо смотреть дальше (Азия). В этом — источник силы.

А немец-сука сопротивляется. Издыхает, а сопротивляется. И каждый новый метр к Западу это — кровь, кровь и кровь.

Будьте здоровы и счастливы, дорогие.

Целую

P.S. Мне писали, что Ирина собирается к нам, но ее здесь нет. Где она?

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2453. Л.8–9.

<Москва;> 2 ноября 1944

Дорогой Илья Григорьевич, я надеялся Вас увидеть на вечере памяти Афиногенова[304] и поговорить по поводу присланных мне от Вашего имени материалов для «Черной книги».

Опросы трех пострадавших — Фрайберга, Вайнберг и Поврозника[305] — содержат сами по себе ужасающие факты и, на мой взгляд, не требуют каких-либо добавлений. Я убежден, что вообще не следует документы, имеющие значение первоисточников, комментировать литературными узорами. Лично я не мог бы найти такого тона, который усилил бы рассказанное самими жертвами Собибура. В наших газетах чересчур много <места> уделяется междометиям и восклицательным знакам, а такой стиль порождает только сомнения в достаточности, в убедительности фактов, давших повод для восклицаний. Названные опросы, если они дойдут до читателя в неразжиженном комментариями виде, произведут сильное впечатление. У них, пожалуй, только один недостаток: все они написаны рукой следователя, нивелированным языком, и нет разницы между речью 16-летнего мальчика и — мужчины 33-х лет. Но дело тут, конечно, не в стилистике.

Что касается тетради Печерского под названием «Тайна Собоборовского лагеря», то попытка автора передать факты «беллетристически» лишила их документальности: трудно установить, в каком месте здесь кончается факт и начинается домысел, что именно автор рисует как свидетель и что явилось результатом его усилий написать нечто «художественное».

Использовать эту тетрадь мне представляется невозможным, если речь идет не о беллетристике, а о таком предприятии, как «Черная книга», в которую — на мой взгляд — могут войти только документы.

Крепко жму руку и желаю всего доброго. И — до свиданья, которое должно же когда-нибудь состояться, надеюсь — еще до окончания войны[306].

Впервые. Подлинник — собрание составителя. С писателем Константином Александровичем Фединым (1892–1977) ИЭ был знаком с 1920-х гг.; ИЭ привлек Федина к участию в работе над «Черной книгой», посвященной уничтожению гитлеровцами еврейского населения СССР.

<Москва,> 16 ноября <19>44

Дорогой Илья Григорьевич!

Благодарен Вам очень за Ваше письмо по поводу моих сонетов и за книжку стихов, которую Вы мне прислали.

Я покинул Томск и переехал сюда две недели тому назад. Вчера вечером я был в числе Ваших слушателей в Доме Союзов[307]. Пытался передать Вам записку, по, кажется, неудачно.

Меня обрадовала Ваша готовность посодействовать мне в напечатании моих опусов. У меня есть немало прозы, и я бы с удовольствием принес это Вам. Мне кажется, это подойдет для печати.

Если будут настроение и время, пожалуйста, известите меня по адресу: Москва 6, Каляевская, 5, кв. 105.

Большое спасибо

С приветом

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1223. Л.1. Соломон Константинович Апт (р. 1921) — переводчик и литературовед; в 1947 г. закончил филологический факультет МГУ; 4 июня 1958 г. Апт писал ИЭ: «Лет пятнадцать назад я докучал Вам своими сонетами. Мне и сейчас приятно вспомнить Ваше письмо, являвшееся доброжелательным ответом на эту докуку. Вся Ваша деятельность всегда внушала мне признательность и уважение… Я стал переводчиком стихов и прозы. Сейчас перевожу „Доктора Фаустуса“ Томаса Манна, а переводил уже Аристофана, Катулла, Генриха Манна, Брехта, Фейхтвангера и других…» (Л.2).

Действующая армия, 21/XI <1944>

Дорогой Илья Григорьевич, спасибо за книгу[308]. Я прочел ее снова, всю вместе — и захотелось писать Вам после каждой книги, соответствовавшей моему поколению. Но я знаю, что вам сейчас ни к чему слова, и просто говорю Вам — спасибо. После книг о Сафонове[309], о других, я писал Вам тоже, но потом клал себе в ящик письма, как дневник. Мне кажется, что в тех книгах Вы писали о нас, а теперь написали для нас. Вы гораздо старше, чем хотели бы и Вы и я, но это и есть Ваша молодость. «Падение Парижа» вызывает лишь одну параллель — мы никогда не будем Францией, хотя нам пришлось перенести очень много горя. Если бы я просто продиктовал стенографистке прошлый свой год подробно, получилась бы книга. Но сейчас я сражаюсь за счастливый конец, когда добьюсь его, тогда напишу.