Руфо взглянул на мою шпагу.

— Дружище, но ты же пришел сюда не только для того, чтобы обсуждать поведение Небби?

— Нет. — Я тоже взглянул на свой верный клинок. — Я принес ее сюда, чтобы побрить тебя, Руфо.

— Э?

— Я обещал побрить твой труп. Я ведь твой должник за ту ловкую работенку, которую ты проделал надо мной. И вот я тут, чтобы побрить брадобрея.

Он медленно проговорил:

— Но ведь я еще не труп. — Он не сделал ни единого движения. Двигались лишь глаза, оценивая расстояние между нами. Руфо не очень-то доверял моим «рыцарским чувствам» — для этого он был слишком опытен.

— О, это можно организовать, — ответил я живо, — если я не получу от тебя правдивых ответов.

Руфо чуть-чуть расслабился.

— Я постараюсь, Оскар.

— И, пожалуйста, старайся как следует. Ты мой последний шанс. Руфо, все это должно остаться между нами. Даже для Стар.

— Полная тайна. Даю слово.

— Со скрещенными пальцами, без сомнения… Но смотри, не шути со мной, дело серьезное. И, пожалуйста, ответы — только честные и прямые, мне других не надо. Мне нужны советы по проблеме моего брака.

Руфо, казалось, очень расстроился.

— А я ведь собирался сегодня уйти по делам! И вместо этого решил поработать! Оскар, я скорее предпочту отозваться при даме нелестно о ее первенце, или о ее вкусе в выборе шляпок, или даже соглашусь учить акулу кусаться — это безопаснее. Что будет, если я откажусь?

— Тогда я тебя побрею.

— Ты уж побреешь своими ручищами, чертов палач! — Он снова нахмурился. — Прямые ответы… Да они тебе и не нужны… Тебе жилетка нужна, чтобы в нее поплакаться.

— Возможно, она тоже. Но мне необходимы честные ответы, а не вранье, которое ты можешь сочинить даже спросонок.

— Значит, в обоих случаях я проигрываю. Рассказать мужчине правду о его браке — самоубийство. Думаю, правильнее будет сидеть, молчать и надеяться, что у тебя не хватит духу хладнокровно зарубить меня.

— О, Руфо! Я готов сунуть шпагу в какой-нибудь ящик и доверить тебе ключ от него, если хочешь. Ты же знаешь, я никогда не обнажу ее против тебя!

— Ничего такого я не знаю, — буркнул он сварливо. — Ведь все случается когда-нибудь впервые. Если поведение мерзавца всегда можно вычислить, то ты-то — человек чести, и это меня пугает. А может, мы провернем это дело через коммуникатор?

— Брось, Руфо. У меня нет больше никого, к кому я мог бы обратиться. И я хочу, чтобы ты говорил откровенно. Знаю, что адвокаты по брачным делам действуют по своим правилам и, разумеется, должны быть гарантированы от ударов по морде. В память о той крови, что мы пролили вместе, я прошу дать мне совет. И от чистого сердца, разумеется.

— Даже так — разумеется! А в последний раз, когда я рискнул дать его тебе, ты был готов отрезать мне язык! — Он посмотрел на меня без удовольствия. — Но в делах дружбы я всегда был ослом. Слушай, я предлагаю тебе честный вариант: ты будешь рассказывать, я буду слушать… и если получится так, что твой рассказ окажется слишком долог, а мои больные почки не выдержат и мне придется покинуть твою приятную компанию на некоторое время… Что ж, тогда ты поймешь меня неправильно и в гневе удалишься, после чего мы никогда больше не вернемся к этому предмету. Идет?

— О'кей.

— Тогда председательствующий предоставляет вам слово. Начинайте.

И я начал. Я изложил свою дилемму и свой крах, не жалея ни себя, ни Стар (я же делал это и ради ее самой, а говорить о самых интимных делах нужды не было — тут все было в порядке). Я подробно рассказал о наших ссорах и о многом другом, чему, вообще-то говоря, лучше оставаться в узком семейном кругу. Но — пришлось.

Руфо слушал. Потом встал и начал прохаживаться, вид у него был встревоженный. Раз он с сожалением поцокал языком — это когда речь зашла о просителях, которых Стар привела в дом.

— Ей не надо было звать своих горничных. Но забудем об этом, парень. Она никогда не понимала, что мужчины могут смутиться, видя женщин, действующих согласно своей натуре. Давай-ка забудем об этом. — Потом он сказал: — Не надо ревновать к Джоко, сынок. Он же простак — сапожные гвозди загоняет кузнечным молотом.

— Я не ревную.

— Так и Менелай говорил то же самое. Надо уметь и брать и давать, каждый брак нуждается в этом.

Наконец я иссяк и закончил речь предположением Стар, что я должен буду уехать.

— Я ни в чем ее не виню, а наш с тобою разговор обо всех этих делах мне многое прояснил. Теперь я считаю возможным начать трудиться не покладая рук, тщательно следить за своим поведением и стараться быть хорошим мужем. Она приносит огромные жертвы ради своего дела, и самое меньшее, что я могу для нее сделать — это облегчить ей выполнение ее задач. Она так мила, так нежна и так добра…

Руфо остановился на некотором расстоянии от меня, спиной к своему столу.

— Ты и вправду так думаешь?

— Я уверен в этом.

— Она — шлюховатая старая баба!

В мгновение ока я выпрыгнул из кресла и кинулся на него. Шпагу я не обнажил, даже не подумал об этом, времени не было. Мне надо было схватить его за горло и научить, как следует говорить о моей возлюбленной.

Руфо перепрыгнул через стол, как мячик, и, когда я покрыл разделявшее нас расстояние, он уже стоял по ту сторону стола, запустив руку в ящик.

— Нехорошо, нехорошо, — говорил он. — Оскар, мне не хочется тебя брить.

— Иди сюда и дерись как мужчина!

— Ни в коем случае, мой старый добрый друг! Еще один шаг — и из тебя получится отличный корм для собак. А все твои обещания и мольбы! «Не получать по морде», — говорил ты! «Говори откровенно», — говорил ты! «Действуй по своим правилам», — говорил ты. А ну, садись вон в то кресло!

— Говорить откровенно не значит бросаться оскорблениями!

— А кто будет судьей? И должен ли я давать свои выражения на твою апробацию, прежде чем их произносить? Не отягощай нарушения обещаний еще и детской нелогичностью. Ты что, хочешь заставить меня покупать новый ковер? Я всегда выбрасываю те, на которых мне приходится убивать друзей — пятна навевают на меня грусть. Сядь! Сядь вон в то кресло!

Я сел.

— Теперь, — продолжал Руфо, оставаясь на своем месте, — ты будешь слушать то, что скажу я. А можешь встать и уйти. В этом случае я могу или так восхититься перспективой больше никогда не увидеть твою образину, что разрешу тебе уйти, или, наоборот, так разозлюсь на то, что ты меня прервал, что тут же уложу тебя, прямо в дверях, ибо я слишком долго сдерживался и теперь мне надо разрядиться. Так что — выбирай. Я сказал, — продолжал он, — что моя бабка — шлюховатая старая баба. Сказал это грубо, чтобы снять твою напряженность, и теперь, похоже, ты не будешь так резко реагировать на многие малоприятные вещи, которые я выскажу. Она стара, ты это знаешь; без сомнения, ты нашел способ вспоминать об этом как можно реже. Я и сам об этом обычно забываю, хотя она была старой, уже когда я был малышом, писал на пол и радостно лепетал при виде ее милого лица. А что она шлюховатая баба — так тебе это известно лучше, чем кому-нибудь другому. Я мог бы сказать «многоопытная женщина», но мне хотелось больной зуб вырвать у тебя сразу. Ты и сам это знал о ней, недаром все время уходил в сторону, болтая о том, как хорошо тебе все известно и как тебе до этого нет никакого дела. Да, бабушка — шлюховатая старая баба, и это наша главная отправная точка.

А почему бы ей не быть таковой? Ответ можешь дать сам. Ты же не глуп, а только молод. У нее же есть только две радости в жизни, но второй она воспользоваться не может.

— И какова она — эта вторая?

— Подавать дурные советы и получать от этого садистское удовлетворение — вот то, чего она не осмеливается делать. Поэтому возблагодарим Небо, что в тело Стар встроен этот безобидный вентиль, иначе бы всем нам пришлось бы куда как скверно, пока какому-нибудь ловкому убийце не удалось бы к ней подобраться. Сынок, дорогой сынок, ты только представь себе, как смертельно устала она от всего сущего на свете! Твой собственный жар начал угасать уже через несколько месяцев. Подумай же, каково ей год за годом выслушивать разговоры все об одних и тех же унылых ошибках и не надеяться ни на что, кроме появления хитроумного убийцы. И будь доволен, что эта старая шлюховатая баба все еще находит наслаждение в единственном доступном ей невинном наслаждении.