— Собрались коммунистические звери на совещание под Москвой, — вспоминал Журин. — Стали выбирать профсоюзное начальство — местком.

Белка предложила кандидатуру льва. Звери дружным рёвом поддержали это предложение. Однако, лисица не записала льва в кандидатский список. Партийный секретарь товарищ шакал многозначительно напомнил собранию, что лев — царского происхождения. Белка поспешила, в порядке самокритики, осудить свое предложение.

Тогда выдвинули кандидатуру медведя. По наущению товарища шакала против избрания медведя выступили мартышки.

— Медведь — буржуй, — верещали мартышки. — Сам ходит в шубе, жена — в шубе, дети — в шубах!

В этот момент товарищ шакал подал условный знак вонючке и та заверещала:

— Павиана! Товарища павиана!

— Да здравствует товарищ павиан! — подвывала гиена.

— Ударника коммунистического рукоблудия! Застрельщика бесстыдства! Чемпиона разврата! — талдычили хорьки и шипели змеи.

Товарищ шакал утвердительно кивал многодумной мордой.

— Почему вдруг павиана? — всполошились зайцы и олени, зебры и бобры.

— Павиан сверху всё видит и на всех шакалу доносит, — вздохнул слон.

Сам же товарищ шакал выдвинул иные пропагандные тезисы:

— Павиан — проверенный товарищ, — пояснял шакал. — Все мы равны, но павиан ровнее многих других, хребет у него согнутый, делу партии хищников и учению бронтозавра он верен.

От таких похвал начальства закружилась верноподданная голова павиана. Он выскочил на трибуну и, жестикулируя, гримасничая завизжал:

— Да здравствует хищная партия во главе с самым смелым и мудрым товарищем шакалом! Да здравствует светозарное учение бронтозавра! Вперед к сияющим горизонтам!

— Только меня выбирайте! — кричал павиан бешено жестикулируя руками и ногами. — Я — подлинный люмпенпролетарий! У меня даже задница голая и красная!

В этом месте официальной стенограммы совещания в скобках напечатано: «бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. С мест кричат: «Ура корифею всех наук — шакалу! Слава на века шакалу, мудрейшему из мудрых, затмившему своею мудростью саму мудрость!».

Очевидцы рассказывают, что с этого момента начался великий раскол. Одни стали жаться к льву, а другие, как завороженные, поползли во тьму за шакалом, гремучей змеёй и удавом.

Подошло время доводки металла в обеих печах. В индукционной печи, где шла плавка марганцовистой стали, сияло на поверхности накаленное шлаковое одеяло, прикрывающее полтонны огнедышащего сплава. В дуговой печи голубые смерчи вольтовых дуг впивались в клокочущую поверхность.

Журин проверил «характер кипа» в дуговой печи, собрался зачерпнуть ложкой пробу, как вдруг, неожиданно засветилось черное нутро индукционной печи и через мгновение между витками токовой спирали, охватывающей футеровку печи снаружи, хлынули струи расплавленной марганцовистой стали.

Вспыхнуло масло, натекшее из системы гидравлического подъема печи. Жидкая сталь расплавила токовую спираль, внутри которой всегда циркулировала охлаждающая вода. Раздался взрыв. Взметнулись огненные брызги. Печь окуталась огнем, дымом и паром. Из приямка вырвалось вверх коптящее багровое пламя. Вспыхнула масляная краска на дверцах пульта.

Ногин, за которым заметил Журин в последние дни необычную осторожность и настороженность, при первых признаках аварии удрал от пульта управления, не выключив тока.

Журин кинулся к пульту и попал в поток огненных брызг. Загорелась промасленная одежда. Несколько, к счастью, мелких брызг впились в щеку и шею. Журин не поддался страху. Выполнил все необходимое, затем взялся за огнетушители.

Вокруг собралась толпа зевак, но только Пивоваров помогал тушить огонь.

— С тебя причитается, Журин, — крикнул сияющий шихтовщик Стёпа. — В огне не сгорел. Такое дело облить полагается.

Журину было не до зубоскальства. Земля под ногами, казалось, кружилась и раскачивалась в тумане. Глаза жёг едкий грязный пот. Начала чувствоваться боль ожогов.

Был конец месяца — дни обычной штурмовщины. Осипшие начальники с красными от бессонницы глазами заплёвывали микрофоны телефонных трубок.

Несмотря на вечерний час, главный инженер Драгилев, начальник цеха Синицын, старший мастер Гребешков были на заводе. Гребешков немедленно вызвал по телефону оперуполномоченного Старинченко, главного инженера Драгилева, главного энергетика и других.

— Я предупреждал, — кричал на ухо оперуполномоченному Гребешков. — Волк всегда в лес смотрит! Это Драгилев либерализм разводит, панибратство, стирание граней. Отсюда и…

Заметив входящего Драгилева, Гребешков осекся, потом, понизив голос, продолжал:

— Известна, ведь, установка партии: будь тверд, упрям, решителен, беспощаден. Ты вожак — так отвечай и командуй, наказывай, а у Драгилева гнилая философия.

Старинченко сочувственно кивал головой.

Гребешков, воодушевленный этим сочувствием, продолжал жаловаться:

— Обязанностей куча, старший лейтенант, а правoв с гулькин нос. Ни уволить, ни премировать. Заработок и тот у иного работяги больше чем у мастера. Сам ведь знаешь, — подмигнул Гребешков, — не хлебом единым жив человек. Надо ж и в свой радиатор залить: двести грамм — много, сто — мало, приходится дважды по сто пятьдесят.

Оба рассмеялись.

В это время Ногин, вылезший, наконец, из раздевалки, жаловался Драгилеву на Журина.

— Не наш это человек, — наступал Ногин. — До него на индукционной печи шло нормально, а он, сука, умней людей ставил себя, в Ломоносовы или лысенки метит — вот печь и запорол. Чесали мы таких инженеров дюжинами. Он, может и грамотей, товарищ главный инженер, но масла в башке нету. Всю дорогу на самом предельном режиме гнал, а плавки запаздывали.

— Почему раньше ничего не сигнализировали? — спросил Драгилев.

Ногин замялся. В голове было пусто. Ответить нечего. Гребешков, инструктировавший Ногина за стаканом водки с хвостом селедки, ответ не подсказал.

— Какая мне польза, Осип Григорьич, — заюлил вдруг Ногин, — если вы будете расстраиваться? Не хотел вас, значит, волновать. Живите, думаю себе, на здоровьичко, сто двадцать лет и пусть вам, как говорят, бог помогает.

— Врёте, Ногин, — отрезал Драгилев и отошел к Журину, продолжавшему плавку на дуговой печи.

— Не хотелось мне с первого дня принимать ваши нововведения, Журин, — крикнул Драгилев, стремясь быть услышанным в шуме работающей дуговой печи. Теперь всыпят в хвост и в гриву, и защитить вас сейчас не сумею — самого клюют.

— Нововведения хороши, — ответил Журин. — Люди не подходящие — не любят нового. Здесь на печи какой-то подвох подстроили. Прошу вас распорядиться, чтобы без меня не разбивали футеровку печи. Хочу посмотреть. Узнать причину.

— Все дело в людях, Журин, — уныло и с болью, как показалось Журину, проговорил Драгилев. — С нашими людьми трудно сварить кашу. Ох, как тяжко. Оподлели. Но я не потерял надежду. Верю, что идеалы партии победят и станет нам всем легче.

Разговор этот прервал оперуполномоченный Старинченко.

— Сдавайте вахту Ногину, — крикнул он Журину. — Через десять минут будьте на проходной!

— Я должен сам разбить футеровку печи, гражданин старший лейтенант, — попросил Журин. — Необходимо выяснить причину аварии.

— Прекратить разговоры! — гаркнул Старинченко. — Вредишь, саботируешь, срываешь и ещё претензии!

Старинченко резко повернулся и пошел к выходу, поскрипывая новыми сапогами.

Через несколько минут за Журиным пришел солдат.

— Сколько ж нам возиться с вами, Журин!

Майор Хорунжий всматривался в зрачки Журина горячим оцепеневшим взглядом. Старинченко расхаживал по кабинету.

— Вы поймите, чудак-рыбак, — Старинченко наклонился над сидящим против стола Журиным, невольно загораживая свет, бьющий из рефлектора в лицо Журина. — Мы вам добра желаем, но положение ваше очень тяжелое. Факты против вас. Вот акт комиссии о причине аварии. Вывод: вы вредитель. Надо довесить вам до двадцати пяти лет.