Не один он такой. Чекисты считают их преступниками второстепенными. Не возятся с раскрытием подлинного лица. Ведь многие такие по чужим документам живут — по документам своих жертв. Всунули 25 лет и забыли. — Для чекистов опаснейший враг, «закоренелый и нераскаянный», как писал Щедрин, — это вольнодумец, ясная голова, демократ, интернационалист, гуманист, сторонник свободного открытого общества, смешанной свободной экономики, терпимости к различным взглядам и верам. Ясно? — Не верю. Вряд ли все тебе ясно. Молод еще и мозги советским наркозом затуманены.

Дневальный Писаренко прикорнул к лежанке и блаженно посвистывал волосатой ноздрей. Наслушавшись похоронного радиовоя, он уснул со светлыми мыслями и во сне негнущейся пятерней щекотал под брюхом давнишнего своего любимца — гнедого жеребца, косящего на хозяина фиолетовым глазом.

В час, когда пришлось привязать присохшего к сердцу гнедого красавца к колхозной коновязи, вонзилась в грудь Писаренко корявая заноза, да так и осталась навсегда колючкой, бередящей душу. Свалился он тогда в медвяный травостой с придушенным писком плача в задыхавшейся глотке.

— Очнись, борода! — теребил дневального посыльный из штаба лагпункта. — Что хныкало рассупонил, шлепанцами жуешь и вякаешь?

— Чого тоби, бисова перечница?! — вскочил Писаренко. — Враз в хрюкало вмажу!

— По миру, шкура, ходи, — хреновину не городи, — официальным тоном осадил дневального посыльный. — Где тут Шубин спит?

— Здоровеньки булы! Якый такий Шубин? Чого нема, того нема.

— Раззява, — хрипел посыльный, — это жид, что на завод ходит. Ха Бэ — Хлопчатобумажный, лобастый такой с кандибобером, одёжа и обужа в масле.

— Так бы и гутарил. Ось — цей, бачь, рядом с красюком Пивоваровым. Ты лоб, крохобор, бачишь?! Иль бельмы повылазилы?! Так разуй глаза, гад! Валенки пид головою. Бушлатом замасленным прикрыт!

Шубина разбудили. Посыльный повел его в кабинет старшего уполномоченного первого оперативно-боевого отдела майора Хоружего.

Это был человек лет сорока пяти, высокий, худощавый, лысый, в очках. Издали казалось, что у него интеллигентное лицо и только вблизи рассмотрел Шубин в застывших жестких, не прощающих глазах сгущенную догму палаческого изуверства.

— Подробно расскажите о разговоре, в котором сегодня вечером вы участвовали, — приказал Хоружий.

— Я ни в каком разговоре не участвовал.

— Врешь, падла! — рычит Хоружий. — Кого Бегун уговаривал помалкивать? Срок, мол, детский. В тени темни. Все знаю. Будешь финтить, вилять, — хуже будет. Ты — дирижёр, главарь антисоветского лагерного подполья. Признавайсь. Ты подъялдыкивал, подзуживал, подначивал!

— Я рано уснул, — ответил Шубин. — Может быть, кто-либо и разговаривал. Люди, пока живы, всегда разговаривают, но я спал.

Хоружий пучит глаза, стучит по столу.

— Врешь, гнида! В Москве не раскололся — здесь рассыпешься. До неба тут высоко, до прокурора далеко. С кровью все выхаркаешь! Не таких ломали. Говори: кто кроме тебя в центральном комитете?

— Каком центральном?

Оглушающий удар в лицо валит Шубина с ног. Острым мысом кованого сапога Хоружий с наслаждением сучит в ребра.

Из соседней комнаты входит незнакомый капитан. Шубин видит над собой лживые стеклянные глаза неврастеника.

— Подымитесь. Сядьте. Давайте по-душам, по-человечески. Расскажите правду. Мы знаем, что вы незаурядный…

— Стереть в порошок этот антисоветский геморрой, — рычит захлебываясь злобой, Хоружий. — Читал особые указания?

— Расскажите, когда вы намечаете восстание? — спрашивает капитан.

— Гражданин капитан, поверьте, от всей души вам говорю — вопросы ваши нелепы. Простите, но вас ввели в заблуждение. Мне и в голову никогда не приходили мысли о заговоре, восстании. Я работаю, отдаю все силы. Я люблю работать, изобретать, конструировать.

— Знаем вас, гадов! — выхаркивает Хоружий. — Доизобретались до атомной бомбы. Собираетесь Ивана с Сёмой лбами стукнуть, а сами в Палестине отсидеться. В рот тебе пароход! Всюду под ногтем хряснете!

— Подожди, Хоружий, — обрывает капитан. Видно — он здесь старший, хоть по чину и младше Хоружего. — Расскажите, Шубин, о вчерашнем разговоре. Мы все знаем. Даем вам шанс не попасть в эту компанию. Они, ведь, образуют антисоветскую организацию, не так ли?

Хоружий выходит в соседнюю комнату. Шубин остается наедине с капитаном.

— Господи, зачем вам это? — стонет Шубин. — Зачем сочинять заговоры, придумывать восстания, хватать людей без вины? Ведь это самое слабое место нашей системы. Неужели вы безумны? Ребенок бы понял, что это ошибочный, роковой, страшный путь. Нет в стране более опасных врагов государству, чем вы сами.

— Вот это и есть махровая контрреволюция, Шубин.

Капитан вытягивается в струнку. Стеклышки его глаз мечут блестки раздражения и ненависти!

— Мы, Шубин, сливки русского народа, благороднейшие сыны родины, рыцари революции. На нас возложена трудная, опасная и грязная работа по очистке страны от дерьма. Мы — люди переднего края социалистического наступления. Помнишь Маяковского: «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный»?

— Воры то же самое говорят, — усмехается Шубин.

— Что? Что?

— Воры, — говорю, — тоже глубоко и искренне убеждены, что только они настоящие избранные люди — благородные, интеллигентные, умнейшие. Они тоже уничтожают своих соперников, а покорных рассматривают как скот, обязанный обслуживать начальство — воров. Они тоже малочисленной кучкой командуют массами, грабят всех…

Из соседней комнаты врывается Хоружий.

— Ты слышал, капитан, к кому он нас приравнивает? Что ты с ним кашу размазываешь! В кандалы подлеца! Маникюр гаду! По пяткам, в почки, в потрох, в селезёнку мать, хохмач!

В открытой золотозубой пасти Хоружего клокочет и булькает звериный рык. На лбу его вздулись черные жилы и тяжелые костистые кулаки подрагивают в нетерпении на синем сукне стола.

Капитан холодно одёргивает Хоружего, и тот, сцепив щучьи челюсти, опять выходит.

— Шубин, вы усугубляете свою вину. Вы должны понять, что мы именем родины требуем вашего признания. Любовь к родине руководит нашими поступками.

— Это не любовь, гражданин капитан. Это имитация любви — извращение. Это садизм к народу и собственный ваш мазохизм. Все это не от сердца, а от воли, злого внушения и патологического самовнушения. Вы сами свою любовь к родине воспринимаете как муку, боль, бред, как извращение.

— Только за эти слова вам жить не положено, Шубин.

— Опостылело всё, гражданин начальник. Всю жизнь я стремился только к одному: как бы больше принести пользы людям, государству и добился этого. Много рационализировал, совершенствовал и открывал новое. Почему вы не даёте людям работать, творить! Зачем вам превращать профессоров в ассенизаторов, и гениев — в гипертоников-доходяг? Посмотришь на таких майоров, — Шубин кивнул в сторону двери, — и жить не хочется. Делайте, что хотите. Вы сломали во мне уважение к руководству, веру в осмысленность порядка в стране. Вы обессмыслили мою жизнь.

— Работайте! Кто вам мешает? — злобно огрызнулся капитан. — Работайте и не занимайтесь контрреволюцией. Вы хотите рассиживаться за столом, манипулировать рейсшиной и логарифмической линейкой, легко жить. Много вас таких охотников. А вы поработайте руками, до мозолей, до упаду, до поту цыганского.

— Охоту работать вы отбили. Хорошего из-под палки не добудете. Глупо заставлять кур доиться, а коров нести яйца. Каждый человек хорош на своем месте, на том, для которого он генетически и психически запрограммирован. Там он полезнее всего, где всеми своими физическими и душевными качествами, воспитанием, наследственностью, склонностью наиболее соответствует особенностям трудовой обстановки.

— Вы не лезьте в интеллигенты, в руководители, в политику, — продолжает внушать капитан. — Ведь вы по природе ревизионисты, фрондеры, критиканы. Всюду создаете вокруг себя как бы силовое поле. Все беспокойства от вас. Всегда и всем вы недовольны, никак не остепенитесь, не остановитесь. В политике у вас всегда особое мнение.