В приподнятом настроении он сошел на пристань.

У якорей, приготовленных к погрузке на «Св. Павел», Захар вдруг увидел присевшего на корточки человека в солдатском мундире, который что-то внимательно разглядывал на одном из якорей. Подойдя ближе, Веков узнал сержанта десантного батальона. Тот так увлекся, что не слышал шагов и продолжал что-то бормотать, протирая тряпицей шток якоря. Захар с трудом разобрал странную речь, обращенную к якорю:

— Здравствуй, родной, вот не думалось встретиться! Как же ты сюда попал? Л вот и новую лапу тебе наварили, где же ты старую-то потерял?

Захар кашлянул. Сержант вскочил и, увидев офицера, сорвал с головы шляпу, вытянулся. По его щекам медленно скатывались слезинки.

— Что ты тут делаешь? — строго спросил Захар, — Команда давно ушла в казарму! — Но, увидев у бравого служителя с крестом за Измаил слезы на глазах, смягчил тон: — Что ты тут такого интересного нашел? Якорь как якорь. На наш корабль завтра его перевозить будем.

Сержант со всхлипом вздохнул, вытер шляпой глаза и, с натугой выдавливая из себя слова, ответил:

— Земляка, ваше благородие, вот встретил, — Он наклонился и погладил рукой нагревшийся за день металл, — С отцом покойным да с братьями мы таких два якоря сковали. Знак вот этот — три стрелы над полумесяцем — сам ему набивал. Мог ли думать тогда, что здесь с ним встретиться приведется! — Он опять вздохнул и, помолчав, добавил: — Вот и все, ваше благородие! Дозвольте идти в казарму?

Захар стал рассматривать заводское клеймо. На поле четко оттиснутого щита под кудлатым шлемом виднелись устремленные остриями вверх три оперенные стрелы над лежащим рогами вниз полумесяцем.

Распрямившись, он спросил:

— Как тебя, братец, звать? Ты откуда родом?

— Меня, ваше благородие Захар Федорович, звать Андреем Лавриным. Мы с братом Василием у господина подполковника Скипора служим, в десантном батальоне. А родом я из Белой Холуницы, что иод Вяткой, с Главнохолуницкого завода купцов Яковлевых. Знак этот отец мой, почитай, за неделю до смерти сковал. Мы им всего два якоря и пометили. После нас якорей-то и делать некому стало.

Захар, верный своей привычке внимательно и до конца выслушивать собеседника, всегда надеясь узнать что-либо интересное, и здесь ей не изменил.

— Интересно ты, братец, рассказываешь, — протянул он, — продолжай, продолжай. Расскажи подробнее, каким ветром тебя сюда занесло из-под Вятки, из лесов да на море. И откуда ты меня знаешь? Я ведь флотский!

— Вас я знаю еще со штурма Измаила. Там вы были капралом, а потом мичманом у господина Дерибаса на гребной флотилии. За голос да за отчаянность очень мы вас любили. А когда при высадке вы со знаменем на берег прыгнули, а потом на вал, то и мы за вами следом. Лихое было дело!

— Ну, ладно, ладно, расскажи лучше о себе, как сюда попал и что там на заводе случилось, что ты солдатом стал? Давай-ка присядем на твоего земляка, в ногах правды нет.

— Судьба мне такая, ваше благородие, вышла. Родом мы из демидовских кузнецов. Моего отца — Лаврина Егора, кузнеца и кричного мастера — прежний хозяин купил на Урале у графов Демидовых для начала дела на новом заводе в Белой Холунице. Это как раз в тот год, когда императрица Екатерина Вторая власть взяла.

— А откуда тебе известно, что именно тогда это было?

— Ну, как же, на Урал тогда из Санкт-Петербурга приезжали к присяге приводить господ наших. Так вот, привез барин моего отца и еще других мастеров с Урала, да еще из своих деревень крепостных привез, уж не знаю сколько. И поставили они за два года завод. На речке Белая Холуница плотину сделали, водяное колесо для большого молота наладили. Эх, какой пруд там получился, ваше благородие! Не море, конечно, я понимаю, но хорош пруд! Версты четыре поперек да верст двадцать вверх по речке разлился! Мы с братьями лодку с парусом сладили. Был на заводе один кузнец из матросов, он нам показал, как парус и снасти сделать. Так-то ловко ходить при ветре было! А рыбы в том пруду развелось! Барин Глебов сеткой не позволял ловить, а удочкой если, что ж, не запрещал.

— Так с той поры ты и стал моряком?

— И не думал, ваше благородие, тогда о море. Отец мой — великий был кричной мастер. И нам такими бы быть. Сколько он железа сковал, уму непостижимо. И ограды отливал, решетки из белого чугуна для барского дома и конторы заводской сковал, и герб барину, и заводской знак этот — все он сделал. А какое крыльцо к барскому дому в Белой Холунице сковал, загляденье! Сказывали, и в Санкт-Петербурге не стыдно было бы показать!

— Так что, отец твой был крепостным?

— Поначалу да, как купленный, а потом за его великие труды хозяин прежний, Глебов, вольную отцу выписал. А как стал отец вольный, он сам себе избу поставил, женился на матушке нашей Агафье Васильевне. Два брата у меня, старший — Степан. Ему под Измаилом янычар ятаганом руку отрубил. Сейчас он в Одессе у господина герцога Ришелье служит. А другой, Василий, — близнецы мы с ним — здесь.

— И почему ты в солдаты пошел, раз вольный был?

— А мы с братьями сами к рекрутскому начальнику пошли. Он нас и взял.

— Так сами и пошли?

— Так сами, ваше благородие, и пошли! А чего не пойти, когда на заводе у нас никого не осталось.

— Как же так — никого, а отец, а мать?

— Эх, ваше благородие, не хотелось мне все это ворошить — заново сердце рвать, да вот земляка встретил, и все, как будто вчера было, вспомнилось.

— Так расскажи, легче будет!

— Получилось, ваше благородие, такое дело. Матушка наша, хоть и не молоденькой уже была — ей за сорок перевалило, — но какую хочешь девку молодую переплясывала, а певунья была да рукодельница! Она из Дымковской слободы родом. Может, слыхали?

— Конечно. О дымковской игрушке на каждой ярмарке слух идет.

— Так вот, отец ее и братья в Макарьеве храм снаружи расписывали. Это под Вяткой. Он весь в завитках, узорах красных, зеленых, желтых. Московские гости говорили, что только их Покровский собор на Красной площади по красоте мог с нашим дымковским поспорить. Называли его самой большой дымковской игрушкой.

Тут Андрей повздыхал, опять вытер повлажневшие глаза и после короткой паузы продолжал:

— На беду нашу продал господин Глебов завод промышленнику из купцов Савве Яковлеву, а тот как купил, так и не приезжал боле. Поставил управляющим немца. Не человек — зверь! Наших хуже скота почитал.

А с управляющим — приказчик да камердинер, тоже из немцев. И такую они нам лютую жизнь сделали, хоть в петлю полезай!

Приходит раз приказчик и говорит, чтобы матушка шла в контору полы мыть. Не было у нас такого. Мы были вольные. Но пошла.

На другой день приказчик опять приходит, опять наказывает полы мыть идти. Пошел с ней отец.

Что уж он там управляющему говорил, не знаю. Только матушку больше не звали. А, почитай, через неделю соседи принесли отца нашего избитого и обмороженного, без памяти. Его на пруду подобрали, а год был холодный — в марте, как в январе, морозило. Потом, уже перед самой смертью, отец в себя пришел и сказал нам, что его приказчик да камердинер по приказу управляющего подкараулили, ударили но голове кистенем, а потом лежачего били, пока он память не потерял.

Матушка, как отца похоронили, памяти лишилась, а через неделю и сама преставилась!

И стало нам так худо, так худо, что и сказать нельзя!

Андрей горько вздохнул и посмотрел на Захара, а тот наклонил голову и только сжимал да разжимал свои пудовые кулаки. Помолчав, Андрей продолжал:

— Вот тут-то и сменилась наша судьба. Приехал рекрутский начальник, поручик Сазонов, из самого Санкт-Петербурга, рекрутов, значит, брать — война с турками тогда как раз шла. Собрали нас всех к заводской конторе, вышел их благородие поручик Сазонов и прочитал грамоту: кто шел из вольных в рекруты, получал из казны по четыреста рублей, а кто из крепостных, за того он платил хозяину.