Только Луций вышел из номера и подошел к лифту, как две громадные тени застлали ему свет.

—Привет, кореш, как живешь-можешься, говорят, с татарвой концы сплел? Пойдем поздоровкаемся. — И взяв его, как ребенка, под мышки, человек из охраны, двухметровый Саша, о котором он и вовсе забыл, вдруг повлек его перед собой по длинному коридору. Оказывается, у бойцов неведомого фронта был точно такой же номер, как у Пузанского, не иначе устроенный одной и той же влиятельной рукой. Луция внесли в номер и без церемоний бросили на ковер к чьим-то ногам, обутым в модные шузы на очень высоких каблуках.

Луций присел на ушибленный кобчик ипосмотрел наверх. Над ним возвышались в три фигуры, обступившие его с разных сторон. Одна из них, обутая в туфли с высокими каблуками, все-таки не очень возвышалась. Юноша встал на четвереньки, собираясь было выпрямиться, как ловкой подсечкой вновь был направлен на пол.

—Так, так... — проговорил знакомый голос с хрипотцой, и маленький седой человек с прекрасными глазами медленно сел на корточки рядом с ним.

И снова Луций с упорством, казалось бессмысленным, попытался встать, иснова был сбит уже более жестоким ударом на пол.

—Уймись, — приказал яму боец, причем по жестокости интонации было ясно, что он не шутит. — Уймись, иначе я тебе шею сверну.

—И ведь сверяет, усмехнулся седой и приблизил к лицу Луция свое морщинистое лицо, так что юноша без труда узнал в нем писателя Топорова. — Не страшно?

—Я чего, святой мученик, что ли, — огрызнулся Луций, но дергаться больше не стал. — Или мне больше всех надо? Мое дело чаю подать да бутылку открыть. Так что спрашивайте, сила ваша.

—Рубашку расстегни, — негромко приказал Топоров, внимательно изучая лицо Луция, — да живее. А то ребята помогут.

Недоумевая, Луций расстегнул ворот рубашки, потом одну пуговичку, вторую, третью.

—Вот взгляните, люди добрые, — констатировал писатель, брезгливо тряся головой и отворачиваясь. — Русский же человек по анкете и на вид наш: волосы светлые, нос курносый, глаза без всемирной скорби, даже наоборот, предельно наглые. А ни Христа в душе, ни креста на груди. Откуда берутся эти подзаборно-интернациональные юнцы, которым все равно: креститься или обрезаться. Скажите, славяне, что делать с такими вот чертями, которые плюют на родину-матушку, жидам сапоги лижут до блеска и срут где ни попадя. Неужели у тебя ни разу вот здесь, — Топоров с размаху шваркнул себя по левой стороне груди, — ни разу не екнуло: "Родина меня подняла, воспитала, пылинки сдувала, а я ее нехристям продаю"? Есть ли имя у тебя, не постыдная языческая кликуха, а имя христианское, коим божья тварь отличается, есть ли?

"Сумасшедший, — подумал Луций, — сейчас забьется в истерике, еще кусанет. Вот сходил за водочкой. А эти-то мафиози, неужели при нем? Ребята строгие, при них не шали. Ему стало очень грустно.

—Сирота я, — сказал он, в самом деле себя жалея, — бросили в воду и сказали плыви. Вот и плыву, куда течением несет. Что касается матери-родины, то не слишком от щедрот ее благоденствовал. Впрочем, время для всех несусветное. Не обольщаюсь. Но и путать меня с действующими лицами не надо. Мое дело сторона, даже если брать просто по малолетству.

—Чего он несет? — проговорил старший из бойцов, изумленно на Луция глядя. — Хоть бы я полслова понял. Ну кореш, смотри, если ты издеваешься...

—Оставь, оставь, — сказал Топоров, пристально глядя на Луция и как бы его для себя оценивая. — Парень правильно говорит. Накипело у него. Никто не верит, не видит, не понимает, поживи как он, свихнешься. Нет, нет, поднимите-ка его. Садись сюда, мальчик...

—Могу ли я считать, что жизнью ты своей недоволен и хотел бы ее сменить? — требовательно спросил писатель после некоторой паузы. — И знаешь ли ты, среди каких людей находишься?

"Это уж точно знаю: среди бандитов", — сердито подумал Луций, но скорчил только недоуменную мину и пожал плечами.

—Выпала тебе честь, малый, не каждый такой чести сподобится, ты находишься в штаб-квартире Российского национального движения. Я — секретарь бюро партии, а вот эти мальчики — члены. И если бы ты не продался с потрохами своему жидовскому Лицею...

—Римскому, — перебил его Луций. — Евреев же к нам не принимают, так же как и в интернат к брату.

—Зато они в нем служат! — закричал вдруг Топоров. — Сколько у вас всего преподавателей: сто, двести?

—Человек тридцать.

—Так вот, даже если вообразить, что Пузанский там в единственном числе, то получается, что коллектив объевреен на три процента. А какой процент евреев в Московии, знаешь? Всего ноль целых три сотых. Остальные давно выехали. Так что учишься ты буквально в рассаднике жидомасонства.

—Признайся, твой патрон предлагал тебе пойти с ним на масонский кагал?

—Да что вы? — усмехнулся Луций. В который раз он попытался встать с колен, и попытка удалась.

По знаку Топорова боевики скрылись за спиной Луция и ничем не препятствовали ему.

—Мы никогда на темы, не связанные с учебой, не разговаривали. Пузанский, он же специалист по уличным агиткам, какие тут масоны?

"Напрасно я им", — дернулся было Луций, но было уже поздно.

—Спасибо, — засмеялся Топоров и пригласил: — Садись за стол, а то валяешься на полу, как чушка, прямо оторопь берет!

—Это я валяюсь?! Вы же сами меня на плоскость уложили, а теперь еще и издеваетесь.

—Ты, брат, не знаешь, что такое издевательство, — утешил его боец, — кстати, давай знакомиться. Женькой меня зовут, а его Александр, — он показал на своего молчаливого спутника.

—Мы с ним еще по железной дороге знакомы, — буркнул Луций.

—Ты, малый, пей чай, не куксись. Мы твоего жидка-воспитателя не тронем. На хрена он нам сдался. Так, шуткуем от нечего делать.

—Русский человек, увы, бывает бесцеремонным, — с затаенной грустью в голосе, задушевно проговорил Топоров. — У него понятие о достоинстве иное, чем у древних римлян.

Луций хотел было ответить в том духе, что и римляне тоже были не подарок, но решил пока помолчать и разобраться в происходящем поосновательней.

—Простые мы, простые, — поддержал Топорова Женька.

—А простота хуже воровства, — изрек глубокомысленно Александр, и оба охранника гулко захохотали.

Топоров не остановил, но и не поддержал, а как бы отделил соподвижников, процитировав великого русского писателя.

—Как писал Достоевский, мы можем быть мерзкими, но и в мерзости своей по свету и святости вздыхаем. Главное — народ наш светлый, светоносный. Как у Платонова: страна темная, а человек в ней светится.

Второй цитатой писатель окончательно отстранил от беседы телохранителей и в дальнейшем разговоре использовал их исключительно в качестве манекенов.

—Поясню свою мысль ссылкой на наставника нашего, возглавлявшего в конце прошлого века Союз духовного возрождения Отечества Михаила Антонова. Учил он, что существо каждого народа, как и каждого человека, трехсоставно: тело — душа — дух. Еда — для тела, музыка — для души, а вот дух — когда мыслью воспарил. В нормальном положении тело человека должно получать пищу от души, душа — от духа, а дух — от Бога. Иначе сказать, в каждом человеке есть святое начало, чисто человеческое и животное, то есть звериное.

У русского человека развиты начала святые и звериные. Он стремится к святости, но если она ослабевает, то берет верх звериное начало. Тогда русский человек впадает в анархию, начинает все крушить, появляются разины, пугачевы, махно, появляются и своеобразные методы ведения беседы. Но при этом стержнем русского характера является святость. Что скрывать, на Руси во все времена хватало беспутства, пьянства и разврата, но не было купца, не преклонявшегося перед Серафимом Саровским и не ставившем его неизмеримо выше себя, несмотря ни на какие заколоченные миллионы. Отсюда следует, что главное — в идеале народном. Когда он лишь в приобретательстве и комфорте — это гибель неминуемая, неизбежная. Избегать ее удавалось России не потому, что русские жили свято, главное, что святость была идеалом их души, и необходимо ей вернуться в заблудшие сердца. Если у русского преобладает святое начало...