– Что это? – спросил он у деда, прижимаясь к его колену, удивленный терпением, с которым старик перемещал марки из одного альбома в другой с помощью какого-то инструмента из своего врачебного кабинета.

– Гном! – ответил доктор Арацки коротко, не понимая, что открывает в душе внука дверь для созданий, которых ни здравый разум Наталии Арацки, ни жизненный опыт самого Данилы не смогут оттуда изгнать, при том, что взрослые вообще сильно сомневались в действительном существовании гномов, русалок, ведьм, ангелов и дьяволов.

– Откуда на марках может взяться что-то, чего нет, – бормотал рыжеволосый малыш Наталии в темноте, в своей маленькой кроватке, стоявшей рядом с кроватью Луки Арацкого. – Если существуют все эти удивительные цветы, каких нет в Караново и все удивительные животные с других концов мира, то существуют и гномы, плененные садом, в котором растут дикие розы.

Параллельность миров, невозможных, но реальных, пускала в мальчике свои корни, это стало частью его существа, чему способствовали и терпеливые объяснения Луки Арацкого, что жизнь, которой мы живем, это лишь одна из различных форм жизни, существующих на земле, причем не самая лучшая.

Орхидея на марке какой-то южноамериканской страны внесла в сердце Данилы еще большее смятение, и не только из-за названия, которое звучало совсем не так как названия известных ему цветов, но и из-за рассказа деда о том, что этот прекрасный цветок по своей сути коварная ловушка для бабочек и мушек, которых он подманивает запахом и формой, а затем с жадностью пожирает, и от них не остается ничего, кроме смрада гниения и разложения.

В тот день, когда Марта выдвинула против него обвинение, еще до того как четыре несчастных женщины согласились, чтобы кто-то другой написал и подписал за них заявления, Данило почувствовал в ее дыхании запах хищницы-орхидеи и понял, что погиб. В те годы, в стремительном процессе обнаружения «врагов народа», люди исчезали быстрее, чем сохнет утренняя роса. В одном попавшемся ему коротком газетном столбце приводились пятьдесят четыре разновидности таких «врагов», и это заставило Данилу окончательно раскрыть глаза на действительность. Значит, рассказы о том, что достаточно найти двух-трех свидетелей и «врага поглотит тьма», не выдумки!

А против него имелось целых четыре заявления, подписанных потерпевшими. И следователю Томе Бамбуру будет совсем нетрудно найти еще свидетелей, если этого потребует Рашета. Разве Данило Арацки, еще в молодости связавшийся с подозрительной компанией, не отвергал его добрые советы? Он, например, не перестал переписываться с Ароном Леви, которому был заочно вынесен приговор за нелегальный переход границы…

Арон Леви? Где он теперь, Арон Леви? Последнее письмо от него бывший Рыжик получил из Регенсбурга, незадолго до своего переезда в Гамбург.

В Регенсбурге Арону удалось найти работу в больнице, которая была чем-то вроде дома престарелых для так называемых «перемещенных лиц». Он писал Даниле, что если тот решит приехать, он, несомненно, найдет для него работу. В Германии, так же как и в доброй половине Европы, полно сумасшедших. При этом немецкие врачи не очень охотно соглашаются работать в медицинских учреждениях типа регенсбургского «Кранкенхауса». Дальше он писал, что человек, который принесет Даниле это письмо, вовсе не «Displaced Person»[7], а моряк с одного из судов Дунайского пароходства, то есть совершенно надежен. И с ним можно послать ответ…

Какой ответ? Бог знает, сколько лет прошло с тех пор, как Арон послал все к чертям и так же, как сотни тысяч своих сограждан, уехал подальше, то ли чтобы нормально зарабатывать, то ли из-за какого-то своего Рашеты. Данило уже не помнил подробностей, точно так же как не помнил, послал ли он с моряком ответ на Ароново письмо из Регенсбурга…

А вот теперь, когда и на него надвигается тень возможного исчезновения во тьме, он счастлив, что в свое время устоял перед настойчивыми расспросами Марты насчет того, кто такой Арон Леви, где сейчас находится, с каких пор они знакомы и что их связывало?

– Мы с ним вместе провели несколько лет в детском доме, а потом на факультете. Что было с ним дальше, я понятия не имею – ответил он кратко.

– Да, каков ты и все Арацкие, таковы и ваши друзья, разбросанные по всему миру… – с подозрением глядя на него, сказала Марта. – В вашей семье и не могли вырасти люди, которые любили бы эту страну больше, чем самих себя…

Имела ли она в виду при этом Стевана, или Петра, понять он не мог. С ее позиции оба были в равной степени опасны и враждебно настроены ко всему, что свято для нее и ее родственников. Марте не надо было предпринимать нечеловеческих усилий, чтобы перед ней открылись светлые горизонты социалистического рая. А вот Данило Арацки не различал даже их расплывчатых контуров, даже в самой далекой перспективе. Правда, он все чаще ясно видел на лице Марты подлую мстительную улыбку и отмечал, что рот она раскрывает только для того, чтобы изрыгнуть очередную порцию гадостей, на них она не скупилась, но Данило научился, слыша звуки ее голоса, не вдаваться в значение произнесенных ею слов.

Итак, потерпев крах, он как-то ночью сложил самые необходимые вещи: альбомы с фотографиями и почтовыми марками, диплом и игрушечного белого зайца своего сына Дамьяна, поцеловал спящего малыша и выбежал на улицу, не зная ни куда направится, ни где остановится. К железнодорожному вокзалу он спускался по крутой Балканской улице. По этой же самой улице он шел, когда приехал в Белград учиться, и тогда тоже тащил по ней, только наверх, в гору, чемодан с одеждой, альбомами и книгами.

В сквере перед вокзалом пахло цветущими липами, но Данилу, не понятно почему, на всем пути преследовал запах гниения и разложения. В конце концов, он понял, хотя и смутно, что на этот раз возврата для него нет, однако продолжал надеяться, что, еще не доезжая до пограничной станции в Сежане, соберется с силами, выскочит из поезда Афины-Белград-Мюнхен, вернется домой и распутает тот змеиный клубок, который обвился вокруг него в последние годы, принуждая ради спокойствия бездумно соглашаться на все.

Спустя много лет, в чужой стране, чужой самому себе, окруженный только своими покойными, Данило Арацки прошептал: – Ну, что, нашел я его? Это спокойствие… – и почувствовал смутную уверенность, что еще не все и не навсегда потеряно, не все покрыто пеленой забвения. Его помнят люди, с которыми он встречался, помнят улицы городов, по которым он ходил, кровати, в которых он спал, женщины, с которыми он попутно знакомился.

Помнит и он их. Обнаруживает привычки предков в своих привычках, раскрывает их страхи в своих страхах, находит черты их лиц на своем лице, пытаясь с помощью «Карановской летописи» разузнать, что в нем самом сохранилось от Томы Арамбаша, от Симеона Преблагого, от Михаила, родившегося в золотой рубашке и многократно преумножившего богатство Арацких, от Луки Арацкого, которого не интересовали ни слава, ни деньги, от сына Луки, отца самого Даниила, Стевана, красавца и картежника, судьбу которого определили звезды. А потом вниз, все ближе к корням фамильного дерева, к тому первому предку из Закарпатья, который погрузился в сон в глухих мрачных лесах, а пробудился на берегу, там где соединяются Дунай и Тиса, и построил дом, которого больше нет и не будет, если только его не воздвигнет заново какой-то новый Арацки.

И, наконец, здесь и он сам, со всем, что помнит, благодаря рассказам тех жителей Караново, кому удалось выжить, благодаря семейным фотографиям и письмам, найденным под развалинами, после того как в самом конце войны Караново перестало существовать, а ставших сиротами детей, обнаруженных в подвалах и на чердаках, увезли в Ясенак, в детский дом, расположенный на самом краю болота…