Русский Православный Народ в своей борьбе за веру нередко был смелее самих архиереев, часто не позволяя им (порой ценой своей жизни) идти на слишком унизительные компромиссы с безбожной властью. В 1930 году сильнейшее возмущение большинства русских людей вызвало заявление митрополита Сергия и членов Синода иностранным журналистам, что в советской России нет гонений на Церковь. Это было сказано в разгар большевистской репрессии против Православия. Во многих приходах пошло брожение, некоторые горячие головы называли «всех попов предателями». Как описывал очевидец событий священник, служивший в одном из храмов Москвы, «в день нашего храмового праздника митрополит Сергий должен был служить, народу собралось великое множество, и вся толпа бурлит кипит негодованием… Атмосфера накаленная, грозовая… Страшно стало за митрополита: не кончилось бы расправой… Я телеграфировал митрополиту, чтобы он не приезжал, а сам я, закутанный в шубу, незаметно пробрался сквозь толпу в храм – предосторожность не напрасная: враждебное настроение толпы по отношению к митрополиту Сергию смешалось с негодованием на нас, „попов“: „Все попы – предатели!… все они – заодно!…“ Начал служить… Как нам, духовенству, не реагировать на то, чем глубоко взволнована паства? Как при таком настроении молящихся поминать митрополита Сергия? Могут подняться крики, брань… люди могут забыться и в эксцессе оскорбят святыни… Я решил митрополита не поминать. Народ оценил это. Послышались возгласы: „Верно!…верно!… не надо поминать лгуна!…“ Так я и вышел из тягостного положения».1225
В трудном положении оказались архиереи и священники! Первоиерархи Русской Церкви не могли объяснить народу, что возмущавшее его заявление было вырвано у них под угрозой закрытия всех церквей и ареста всех епископов. Не подпиши они тогда этот документ – и Русский народ остался бы без епископов, без священства, без Таинств.
«В нашей Церкви, – писал впоследствии митрополит Сергий, – воцарился невообразимый хаос, напоминавший состояние Вселенской Церкви во времена арианских смут, как оно описывается у Василия Великого… Мы могли рассчитывать только на нравственную силу канонической правды, которая и в былые времена не раз сохраняла Церковь от конечного распада. И в своем уповании мы не посрамились. Наша Православная Церковь не была увлечена и сокрушена вихрем всего происходящего. Она сохранила ясным свое каноническое сознание, а вместе с этим и каноническое законное возглавление, т.е. благодатную преемственность Вселенской Церкви и свое законное место в хоре автокефальных Церквей».
В условиях невероятных испытаний, массовых казней и репрессий Русская Церковь не дрогнула и сумела в целости сохранить свое духовное ядро. На крови сотен тысяч мучеников создавалась и кристаллизовалась невиданная духовная сила, вознесшая Русскую Церковь на недосягаемую высоту по сравнению с другими христианскими конфессиями. «Мне кажется, – писал из арзамасской ссылки епископ Герман (Ряшенцев),1226 – происходит не только одно разрушение твердыни и того, что для многих святее святых, но происходит очищение этих святынь, их освящение через огонь жестоких испытаний и проверок, разрушение форм, подавляющих своеобразной, но часто во многом земной красотой действительность закованного в них смысла и содержания, образуются новые формы, облегчающие проникновение в них и заполнение именно таким духом и жизнью, какие отрицаются часто их творцами и часто во имя осознанной и преднамеренной борьбы с Ним принципиально отрицаются, чтобы как бы через Голгофу уничтожения воскреснуть в силе. Посмотрите, как жизнь фактически стала аскетична, как самоотреченна, небывалое самоотречение становится не исключением, а правилом всякого человека, как необходимость, все разрозненное и почти во всех самых разнородных по содержанию областях жизни идет к единству через коллективизм… Вы скажете, но все это не во имя Его, а против Него. Да, это верно. Сейчас с Его печатью в скорби, в Гефсимании и на Голгофе. Это верно, но так же несомненно, что все усилия и творчество направлены на создание таких форм жизни, какая в своей принципиальной идейной части вся Им предуказана, без Него не может быть осуществлена и неминуемо приведет к Нему».
В тяжелейших испытаниях русские православные люди сохраняли в себе духовные ценности Святой Руси. В лагерях и тюрьмах русские священнослужители показывали пример духовного жизнеутверждения, непоколебимого благодушия и твердости. Во многих лагерях и тюрьмах епископы и священники продолжали нести свою духовную миссию, облегчая тяжелейшую участь многих русских людей. Архиепископа Илариона, например, сосланного на Соловки, в лагере полюбили все: не только собратья по священству, но и интеллигенция, дворяне, офицеры, невинно сосланные крестьяне и даже отпетые уголовники. Владыка создал на Соловках рыболовецкую артель, которая, по воспоминаниям очевидцев, была и настоящей духовной школой. «Соловки, – говорил он, – это замечательная школа – нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения и трудолюбия».1227
Владыка Иларион нес в себе все высшие ценности Русской цивилизации. Люди, сидевшие с ним в лагере, вспоминали, что за обыкновенной, простой внешностью можно было увидеть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, это сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря уже об умственном сопряженном с силой и ясностью убеждении. Этот вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и тщеславия. Он был заклятый враг лицемерия и всякого «вида благочестия», совершенно сознательный и прямой. В «артели Троицкого» (так называлась рабочая группа архиепископа Илариона) духовенство прошло в Соловках хорошее воспитание. Все поняли, что называть себя грешным или только вести долгие благочестивые разговоры, показывать строгость своего быта, не стоит. А тем более думать о себе больше, чем ты есть на самом деле.
Каждого приезжающего священника Владыка подробно расспрашивает обо всем, что предшествовало заключению. «За что же арестовали?» – «Да служил молебен у себя на дому, когда монастырь закрыли, – отвечал отец игумен, – ну, собирался народ и даже бывали исцеления…» – «Ах, вот как, даже исцеления бывали… сколько же вам дали Соловков?» – «Три года». – «Ну, это мало, за исцеления надо бы дать больше, советская власть не досмотрела»… Само собой понятно, что говорить об исцелениях по своим молитвам было более чем нескромно.
Те, кто провел с ним годы в совместном заключении, были свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости. Он просто отдавал все, что имел, что у него просили. Своими вещами он не интересовался. Поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. И такой послушник находился у него и на Соловках. Этот чарующий дух нестяжания и был подлинно от митрополита Антония, школой которого многие хвалятся. Этого человека можно оскорбить, но он на это никогда ответит, даже, может быть, и не заметит сделанной попытки. Он всегда весел и если даже озабочен и обеспокоен, то быстро попытается прикрыть это все той же веселостью. Он на все смотрит духовными очами и все служит ему на пользу духа.
Благодушие его простиралось на самую советскую власть, и на нее он мог смотреть незлобивыми очами. Всех «церковников» советская власть наделила равными сроками заключения. Архиепископу Илариону, потрудившемуся около Патриарха в Москве и наносившему тяжелые удары безбожию и обновленческому расколу, безусловно, ставшему величиною в общероссийском масштабе, и почти юноше, маленькому иеромонаху из Казани, у которого все преступление состояло в том, что он с дьякона-обновленца снял орарь и не позволил ему с собою служить, было дано три года.