– Ладно, – отвечал Твардовский. – Постараюсь разрушить очарование; есть у меня для этого верное средство, вот какое:

«Si quis ad aliquam vel aliquem, nimis amandum, maleficiatus fuerit, tum stereus recens illius quem vel quem diligit, ponatur mane in ocrea vel calceo dextro amantis et calciet se, et quamprimum factorem scutiet, maleficium solvetur». [10]

Записав рецепт и низко поклонившись Твардовскому, доктор вышел. Вслед за доктором протеснилась к Твардовскому шляхтянка, в измятом чепце, с нечесаной головою, с лицом полным и красным, как луна в полнолунии, вся в грязи и в лохмотьях.

– Спаси и помилуй, мой милостивец! – закричала она. – Помири меня с мужем, ты это можешь, для тебя нет ничего невозможного. Вот уж год мы живем, как кошка с собакой, как пестик со ступкой, – бранимся, деремся с утра до вечера, так что соседям житья нет. Кто из нас виноват, знает один лукавый. По‑моему – он, а ему кажется, что все я. Посмотреть на него – смотрит таким бараном, да и я, так себе, ничего баба, соседи никогда не терпят от меня обиды; а как сойдемся вместе, то уж выноси святых из избы. Помоги ты мне, милостивец; буду вечно за тебя Бога молить, дам все, что попросишь; помири ты нас…

– Можно и твоему горю помочь, – отвечал Твардовский. – Достань ты ворона и ворону и вырежи у них сердца. Сердце вороны носи всегда ты, а мужу вели носить сердце ворона. Если исполните совет мой – не будете больше ссориться.

– И это правда, милостивец, не будем ссориться?

– Увидишь. Теперь ступай себе с Богом. Помни только, что в первую неделю ты должна уступать мужу во всем. Что бы он тебе ни говорил, как бы ни бранил, как бы ни бил – молчи. После – твоя возьмет.

– Уступать? – вскричала женщина. – И так долго! Целую неделю!

– Только одну неделю.

– Ох, тяжело, крепко тяжело будет мне уступать ему, ну да попробую.

Сварливую бабу заменила другая женщина, в слезах.

– Помоги и мне, благодетель, – говорила она, – утирая фартуком слезы, – обманывает меня муж; скрывает от меня тайну, не говорит мне ничего… Высохла я вся с досады и горя.

– А ты любопытна? – спросил ее Твардовский.

– А кто же из нас нелюбопытен! – отвечала женщина. – И разве не лучше бы было, если б я обо всем знала, что в доме делается?

Твардовский улыбнулся. «Да, – подумал он, – задам же я работы дьяволу!» И вслед за тем шепнул женщине на ухо: «разрежь живого тетерева и проглоти его сердце. Будешь знать все, о чем задумаешь».

Обрадованная женщина побежала домой.

– А у меня, – говорил, подходя к Твардовскому, какой‑то экс‑бурмистр в сером кунтуше и грязном жупане шафранного цвета. – У меня черти завелись в доме… Каждую ночь слышу над собой, кругом себя крики, песни да хохот. Спать не могу, боюсь; молюсь Богу до белого дня, потому что с рассветом только исчезают нечистые… Не придумаю, что тому за причина.

– А вы женаты? – спросил Твардовский.

– Женат, – отвечал экс‑бурмистр.

– И жена молодая?

– Разумеется, не старуха, – продолжал бурмистр, охорашиваясь.

– Ну, теперь я знаю, в чем дело. Если в самом деле завелись у вас черти, то стоит только окурить дом порошком из зубов мертвеца; если же нет чертей, то помочь горю нечем. Тут надо, чтоб или жена ваша состарилась, или вам скинуть с себя десятка два годов.

– А этого нельзя сделать? – спросил бурмистр, вытаращив глаза на Твардовского.

– Почему бы и нет?

– Так я могу еще помолодеть? – вскричал обрадованный бурмистр.

– Говоря в прямом смысле – может быть.

– И без больших трудов, без больших издержек?

– Напротив, это так трудно, что и думать об этом нечего… Впрочем, всего вернее то, что черти причиною кутерьмы в вашем доме. Советую вам употребить то средство, о котором я говорил. Довольно, – сказал Твардовский по уходе экс‑бурмистра, обращаясь к теснившейся около него толпе, – ступайте по домам; мне теперь некогда!

Несмотря на это воззвание, толпа не только не уменьшилась, но час от часу увеличивалась. Напрасно Твардовский грозил и приказывал; все наперерыв просили, умоляли, заклинали Твардовского всем на свете помочь им. Сотни голосов нестройно смешивались в один неясный гул; сотни рук протягивались к Твардовскому; одни лица сменялись другими. Не предвидя конца просьбам, Твардовский приказал старой вытертой метле, которую заметил в углу комнаты, выгнать просителей.

Послушная на зов чародея метла встрепенулась и пошла скакать вправо и влево, выметая докучливых гостей, как сор. Через минуту комната была очищена, дверь заперта щеколдою, и метла стала перед Твардовским, ожидая дальнейших приказаний.

– Убирайся на свое место.

И послушная метла, переваливаясь с боку на бок и подпрыгивая, как ворона, по‑прежнему заняла свое скромное место в углу.

Едва все пришло в прежний порядок, как снова послышался сильный стук в двери. Стук постепенно возрастал, и ветхие двери едва уступали усилиям нового, докучливого просителя.

– Кто там? – спросил Твардовский.

– Ради Бога, впустите меня, – отозвался чей‑то плачевный голос. – Я бедный шляхтич, ищу вашего совета и помощи; умру у дверей, если не впустите. Давно уже ищу я того, кто бы мог помочь мне… Насилу нашел я вас, благодетеля, и ужели просьбы мои не смягчат вас…

– Ступай к черту, не мешай мне, – отвечал Твардовский.

– Не пойду, не пойду никуда от порога. Умру здесь, если не увижу славного Твардовского.

И он начал плакать и молить Твардовского, пока наконец не разжалобил его. Твардовский приказал метле впустить шляхтича, впустить только его одного.

Когда метла отворила дверь, вошел в комнату бледный, худой, высокий мужчина. На нем был вытертый кунтуш, цвета которого нельзя было различить за старостью; сапоги его порыжели от росы и грязи; из шапки клочьями выставлялась грязная вата; из‑под воротника кунтуша выглядывали лохмотья рубашки. Бедный шляхтич низко кланялся Твардовскому, пока тот вымерял его взглядом.

– Что вам надо от меня? – спросил он сурово.

– Бедность, нищета, отец мой, привлекла меня к тебе, – отвечал шляхтич. – За богатство отдал бы душу дьяволу. Доконала меня нищета, есть нечего; пришлось хоть умирать с голоду. Прикрыть нечем наготы своей; вот, видишь сам…

И он указал на свои лохмотья.

– Обманываешь меня, – отозвался Твардовский. – Я знаю: у тебя есть деньги.

Шляхтич то бледнел, то краснел и не знал, что отвечать…

– Я… я… видит Бог, – сказал он заикаясь.

– Знай, – продолжал Твардовский, – что предо мною нет ничего скрытого; я мог бы пересчитать тебе до последнего шеляга все твои деньги, которые прячешь ты в своей постели, под изодранным одеялом.

Холодный пот выступил на лбу шляхтича. Он то пожимал плечами, то отирал пот.

– Ты не беден, но скуп, – продолжал Твардовский, – тебе не довольно того, что у тебя есть; ты хотел бы все больше и больше.

– Правда, – жалобно отвечал шляхтич, – не стану запираться перед тобой. Я хотел бы разбогатеть и пришел к тебе узнать, нет ли у тебя на то средств.

– Есть, но они слишком трудны.

– Трудны?.. А разве желающему кажутся трудными средства, которыми бы он мог достигнуть цели?..

– Nihil difficile amanti, – сказал Твардовский, пародируя слова Цицерона. – Правда твоя. Так ты желал бы за деньги отдать свою душу дьяволу?

– С охотою. На что мне душа, были бы деньги, и я отдам ее тому, кто даст мне денег.

– Ну, попробуй; я дам тебе способ. Найди в лесу опустелую избу, в которую бы не доходило из деревни пение петухов, и запрись в этой избе на целую ночь. Возьми с собою одну свечку и девять серебряных монет. Во всю ночь считай без устали эти деньги, от одного до десяти и от десяти до одного. Если не ошибешься ни разу, дьявол даст тебе бесчисленные сокровища; если же ошибешься, устанешь, заикнешься или одно число повторишь два раза сряду – наживешь большую беду. Хочешь разбогатеть – испытай это средство.

Расспросив Твардовского о всех подробностях страшной попытки, шляхтич поблагодарил его и вышел.