И какой побег! В центре Москвы, в летнюю ночь, без выстрелов, без насилия - и без следа! Канули как в воду! Просто и красиво до гениальности! Двенадцать женщин опрокинули и оскандалили целую полицейскую систему,- а уж она ли не славна в полицейском государстве!

Тихая радость обывателей выросла в бурную, когда обнаружилось, что о предстоящем побеге полиция была предупреждена. Был донос, и был указан день побега, и только час оказался неточным: думали - убегут под утро, а убежали раньше. Помогла делу конкуренция ведомств: охранному отделению хотелось доказать свое всезнайство внезапным набегом, без предупреждения тюрьмы, чтобы не распугать заговорщиков и напасть врасплох. Все было рассчитано точно - и упущено только одно: что в день святого Владимира пристав части праздновал свои именины. Был нетрезв телефон, и были медлительны участковые служащие. Зачем-то посылать наряд к тюрьме, где никакой опасности нет, где всегда был порядок, да и сидят только бабы,- чего не выдумают эти беспокойные жандармы, любители таинственности! Испорчены именины, обижены гости. В чем дело? Не проще ли запросить тюрьму?

Оттуда ответили: "У нас все в порядке!" Даже обиделись: "У нас этого не может случиться!" Но служба службой, и только полчаса промедлил именинник, тезка равноапостольного князя, крестителя Руси.

Возможно и даже несомненно, что тихую радость Москвы отметил бы в своих скрижалях и наблюдательный свидетель истории. Но на этот раз отцу Якову было не до записи достопамятных событий.

При чтении утренней газеты он, как и другие, расплылся улыбкой в широкую бороду: "Лю-бо-пытно, лю-бо-пытно!" Приятно было прочитать, что в числе бежавших была и дочка рязанского знакомца, та самая, которой он передал от отца баночку вишневого варенья. Немножко обидно, что от этого должна пострадать почтенная и титулованная начальница тюрьмы, особа весьма любезная,- но с этим приходится мириться. Из ничтожества люди подымаются по высоким ступеням к власти и значению, но судьба человеческая капризна, и рушатся не только графские, но и королевские троны!

Когда же, в газете вечерней, появились некоторые подробности побега и было названо имя Анны Хвастуновой, молодой надзирательницы, скрывшейся вместе с беглянками,- отец Яков не только смутился, но и похолодел.

Дело плохо! А если пожелают дознаться, кто рекомендовал преступную молодую особу? Кто поручился за ее ангельскую невинность и доброе поведение? И вот тут приобретает особый, хотя и ложный, смысл визит отца Якова в тюрьму и даже баночка вишневого варенья!

"А сами вы, батюшка, чем занимаетесь?"

Сказать: "Странствую по Великой Руси, любопытствуя, как живут люди",кто поверит? И не должен ли каждый человек быть при месте: служить обществу и государству в установленном звании и на законном определенном окладе? Не одинаково ли предосудительно пустое любопытство, равно как и бесцельное блуждание по стогнам российским? А ваше прошлое, батюшка? А что это за приютские бланки и что это за приют? И за что вам, святой отец, запрещено служение, хотя и с оставлением сана? И не есть ли вы соучастник убийств, грабежей и побегов? И с кем вы менялись сапогами? И почему посетили министра за неделю до покушения на него злодеев, из коих одна злодейка ныне бежала? И что это за тетрадочки с описанием событий не в духе указаний Святейшего Синода и правительствующего Сената? И не лучше ли тебе, зловредному попу и тайному смутьяну, внити в узилище [30] где и скоротаешь ты останные года,- за безмерное и неузаконенное любопытство к жизни!

Отец Яков перетрусил не на шутку! А поделиться своими опасениями не с кем - не идти же судачить на Первую Мещанскую! Храни Боже, там теперь полиция роется в девичьем сундучке! Лучше всего - от сих мест подальше. И, если возможно, подальше от Москвы.

С вечера отец Яков прибрал свой портфельчик, занес к знакомому человеку последние тетрадки летописи, уложил парадную лиловую рясу, выложил на стол, на видное место, требник и долго сожалел, что не теплится лампадка перед иконой, тем более что нет и иконы в номере гостиницы, им снятом. Так приготовился к ночи, но спал ночь тревожно, не по-обычному, и наступившему утру обрадовался чрезвычайно. Расплатившись за постой, взял портфель под мышку и чемоданчик в руку - и отправился в обход по знакомым редакциям. Прямо и откровенно везде говорил:

- Покорно прошу - не задержите с гонорарчиком, а взял бы малость и вперед! Ибо истинно стеснен необходимостью спешного отъезда по малым моим делам.

Рассчитал так: сколько будет в кармане к вечеру, на столько и отдалюсь от столицы. И если возможность будет - продлю путь даже до Сибири, сам себя сошлю! И побывать там, кстати, небезлюбопытно, ибо край богатый и гостеприимный, и также имеются газетки, противу здешних много посвободнее, не столь стеснены цензурным наблюдением, а потому живые и занимательные. Как-нибудь проживу и выжду забвения сей крайне неприятной истории.

Так и сделал, а ночью уже трясся в вагоне третьего класса, заняв верхнюю полку. Когда, укладываясь на покой, вздымал свое грузное тело на полку, она поскрипывала в железных скрепах, а нижний пассажир, смотря на закинутую над ним ногу, думал: "Штанов попы не носят, а белье, как у нас, мужеское!"

Отец Яков Кампинский был и хотел быть неложным свидетелем истории; но быть ее участником не входило в его жизненные планы. Со стороны всегда виднее, и суждение человека стороннего всегда спокойнее и справедливее.

ИТОГИ

Подошла к концу третья неделя изумительного отдыха. Самое простое казалось Наташе сказочным: березовые рощи, где только что появились грибы крепкие, малоголовые, толстоногие, которые и брать жалко, и не брать невозможно; красно-золотые листья на лесных опушках, летящая нить крепкой паутины и деревенский покой, ничем не рушимый.

Раньше это было обычным и знакомым - но раньше, до отлета из родного дома и до выхода на подмостки жизни; затем все, что в детстве было любимым, внезапно и будто бы навсегда завалилось мусором обрушенных зданий и обрывками страшных, недоговоренных слов, затянулось топкой тиной недобрых чувств и покрылось пеплом жертвенных костров. Потом - долгая тюрьма - как сон без надежды на пробужденье. Потом - новое чудо, но все еще в плоскости той же суетливой и суматошной пляски на краю кратера. И вот, на исходе последнего напряжения сил,- вдруг сразу - тишина, ничем не возмутимый покой и твердая уверенность, что край бездны остался позади и свершилось чудо возврата к простой, полноценной, настоящей жизни - к природе, ласковости леса, легкому духу полей и ясности бытия.

Что дальше?

Дальше - новый путь в неизвестное, но не по мостовым города и не через толпу людей, а через мудрые пространства России - к сказкам чужих земель. Остановить на этом пути никто не может: если чья-нибудь рука подымется на такое преступление,- тогда эта, здешняя, жизнь пресечется и путь отклонится в полное небытие. Ни минуты не медля! Ни о каком ином выходе не думая! Не надеясь ни на какую новую удачу! И потому не страшно: пережитое не вернется.

Заботиться и думать не о чем: теперь о ней должны заботиться друзья. Наташа знала, что часть беглянок уже сплавлена за границу, с ними Анюта. Трем не повезло: они были арестованы в первые же дни, в их числе младшая из всех - больная Елена. Этот арест так напугал, что для Наташи готовили самый дальний и сложный путь, на котором труднее ждать роковых случайностей. О том, где она скрывается теперь, знал только один верный человек; пока ее запрятали во владимирскую деревню, и она жила здесь в семье простых, далеких от политики людей, пила молоко, уходила в лес по грибы, а больше лежала на траве и вела беседы с небесными барашками.

Наташа с удивлением вспоминала, что за все три года тюрьмы ей не пришлось думать о себе, о своем прошлом, о возможности какого-нибудь будущего и вообще о том, что же за жизнь она себе создала и как это случилось? Только в дни ожидания казни в Петропавловской крепости ее мысль работала поспешно и отчетливо, но как-то уж слишком отвлеченно, почти литературно, не столько для себя, сколько для других. Годы тюрьмы прошли в незаметном однообразии, бездумно, на людях, без всякой пользы и без всякого смысла. Принималось за несомненное, что вот она, как и все они, как еще многие,- жертва безобразного и жестокого произвола властей и что когда-нибудь эта власть будет свергнута, и тогда для них и для всех начнется новое и светлое существование. Так что судить себя не приходилось и, уж конечно, не приходилось в чем-нибудь каяться и о чем-нибудь в прошлом сожалеть.