Александр сказал устало:

— Интересно, что в свертке, который она прячет? Возможно, его содержимое навело бы нас на какой-нибудь след.

— Ну, этого мы не узнаем, пока не заберем его у нее или пока она сама не отдаст его, что она вряд ли сделает, находясь в сознании.

Он повернулся к сестре и спросил:

— Ты ведь знаешь, кто ее сын, не правда ли?

— Конечно. И мы обязаны ему сообщить, он непременно должен знать. Но как мы это сделаем и когда, я не знаю. Дождемся, когда выскажет свое мнение доктор Свэн, а сейчас все, что мы можем сделать, — это заставить ее немного поесть. Но пищу она должна принимать небольшими порциями.

Александр поднялся, подошел к камину и оперся о мраморную каминную полку. Глядя вниз, на огонь, он пробормотал:

— Меня всего трясет. Я… События последних двух часов воскресили прошлое, я вижу все так ярко, как будто это произошло вчера. — Он поднял голову и, обернувшись к сестре, сказал: — Как ты думаешь, не выпить ли мне?

— Конечно. Нам обоим сейчас не помешает выпить. Бренди или виски?

— Давай виски.

Гленда вышла в смежную комнату и вернулась с подносом, на котором стоял графин с виски и два стакана. Она налила изрядную порцию брату и совсем небольшую себе.

Отпив два глотка, Александр сказал:

— Пожалуй, я вернусь в контору и введу Джеймса в курс дела. Он, естественно, ничего не знает об этом. Он был совсем мальчиком, когда все это началось.

— Да, я понимаю, ты должен ему рассказать, но обязательно предупреди, чтобы он ни слова никому не говорил об этом деле. Иначе история появится в газетах еще до конца недели.

Александр серьезно произнес:

— Да, Гленда, это касается и всего персонала здесь, в лечебнице. Ты должна сказать им, что об этом случае нельзя болтать, потому что, если хоть слово просочится за эти стены, тот забытый скандал снова всплывет, и на этот раз кое-кому уже не удастся избежать суда, что бы он не предпринял. И как бы сильно я ни желал, чтобы он получил по заслугам, все же нужно подумать и о его сыне.

— Не беспокойся. Это будет не первый секрет, который хранят мои девочки. Кстати, ты потом вернешься пообедать?

— Нет. Извини, Гленда, не смогу, но я позвоню перед тем, как выйти, потому что вернусь, наверное, очень поздно. Хорошо?

— Ладно. Но не рассчитывай, что к тому времени ее состояние сильно изменится.

2

Приблизительно через час мисс Фэйвэзер внесла поднос с чаем и поставила его на край письменного стола мистера Александра. Она посмотрела на него, затем на мистера Джеймса и спросила:

— Наливать чай?

— Нет, спасибо. Мы сами справимся. И можете идти, — добавил Александр, — мы все запрем.

— Мне не трудно остаться, мистер Армстронг.

— В этом нет необходимости, мисс Фэйвэзер. Похоже, мы задержимся здесь надолго.

Секретарша решительно вышла. Проводив ее взглядом, Джеймс Армстронг посмотрел на отца и, улыбнувшись, сказал:

— Дама, похоже, разочарована. Она все еще имеет виды на тебя?

— Не глупи, Джеймс. Она очень хороший секретарь.

— Да, но мне кажется, она считает, что роль супруги сыграла бы еще лучше. Ладно, что сегодня произошло? Я оставил контору всего на пару часов, а тут началась какая-то суматоха. Никогда ничего не происходит, пока я здесь. А стоит мне отлучиться… Таггарт сказал…

— Не важно, что сказал Таггарт. А теперь слушай внимательно. Я должен рассказать тебе очень длинную историю и намереваюсь начать с самого начала. Тебе было всего шесть лет, когда это случилось. Но с тех пор, как ты стал работать в фирме, тебе приходилось довольно часто сталкиваться с «Зефир бонд», не так ли?

— Да, довольно часто. У них дела сейчас идут очень хорошо и…

— Да-да, я все знаю, — прервал его отец, — но дама, которая должна была получать дивиденды с этих акций на протяжении последних двадцати пяти или двадцати шести лет, даже не притронулась к этим деньгам по той простой причине, что я не мог ее найти. На ее розыски была потрачена внушительная сумма, но так и не удалось напасть на ее след до сегодняшнего утра, когда бродяжка — а она, судя по всему, была таковой много лет — сама пришла в контору и пожелала увидеться со мной.

— Неужели?! — произнес Джеймс почти шепотом.

— Это действительно так. Ты знаешь все об имении Эдварда Мортимера Бейндора. Так вот, она была, да и теперь остается женой этого чудовища в человеческом обличье. Так я его называю, и так я думал о нем все эти годы. И хотя ведение дел по его имению обеспечивает нам неплохой доход, я много раз хотел отказаться, пожелав ему забрать все деньги с собой в ад, но какое-то предчувствие всякий раз останавливало меня. Я не могу это выразить словами, но я чувствовал, что когда-нибудь увижу, как он будет страдать, потому что к нему вернется все то зло, которое он причинил другим, и особенно женщине, пришедшей сюда сегодня.

Сын молчал, он только наклонился немного вперед, сидя в кресле, и ждал, когда отец снова заговорит.

— Мой отец, — продолжал Александр, — еще юношей взял меня с собой в Уэллбрук Мэнор, это около Уэйбриджа. В то время он уже начал знакомить меня с делами. Необходимо было посетить клиента, старого Эдвина, отца Эдварда, который из-за подагры не мог передвигаться, и мы отправились туда на целый день, так как в самой деревушке Уэллбрук жил старинный друг отца по имени Френсис Форестер. Он был школьным учителем, а согласился на такую низкооплачиваемую работу, чтобы увезти из города свою больную чахоткой жену. Раньше он работал в очень хорошей школе в Лондоне. У них была дочь по имени Айрин. Ей было около десяти, когда я впервые ее увидел, — очень симпатичный, милый ребенок. Кстати, ее мать пела на сцене, пока не заболела чахоткой, дочь пошла в нее, и было очень приятно слушать, когда они пели вместе. Девочка ходила в деревенскую школу и там подружилась с неким Тимоти Бакстером. Он был на четыре года старше Айрин, и, видимо, когда за шесть лет до этого Форестеры переехали в деревню, он взял маленькую девочку под свою опеку. У его отца была бакалейная лавка в деревне, и когда мальчику исполнилось четырнадцать, он бросил школу и начал работать в лавке. Свободное время он посвящал Айрин, называя ее своей подопечной. Они росли вместе как брат и сестра, и так продолжалось до 1914 года, когда началась Первая мировая война. Ему тогда было восемнадцать лет, и он готов был пойти в армию, но выяснилось, что у него дальтонизм. Более того, в детстве он очень неудачно упал с велосипеда, после чего его стали мучить приступы мигрени. Наверное, он очень сильно переживал, что его не взяли в армию, потому что хотел проявить себя. У него были хорошие вокальные данные, и на сцене он держался прекрасно. Оставив школу, он стал участвовать в любительских концертах и даже поступил в труппу самодеятельного театра. Не знаю, как так случилось, но он вместе с другими артистами стал ездить по стране и выступать с концертами перед солдатами.

Примерно в это время умерла мать Айрин, и ее отец был совершенно сломлен горем. Но он заботился об Айрин и по-прежнему водил ее на уроки вокала, как хотела его жена, хотя прекрасно понимал, что его дочь никогда не станет оперной певицей. Он однажды признался моему отцу, что, поскольку от уроков деревенских учителей не было никакого проку, он отвез дочь в город к преподавателю вокала, которого ему рекомендовали как самого лучшего. Прослушав девочку, преподаватель прямо и честно сказал им обоим, что дальнейшие занятия будут напрасной тратой времени и денег. Она сможет удачно выступать в простых музыкальных постановках и петь на любительских концертах, но для чего-то более серьезного у нее недостаточно сильный голос.

Когда она рассказала об этом Тимоти, он пренебрег мнением специалиста и уверил девушку, что у нее замечательный голос, и он сделает все возможное, чтобы найти ему применение. Но отец не согласился на это. Она осталась дома и на протяжении нескольких последующих лет вела хозяйство и добровольно участвовала в необременительных работах, таким образом помогая армии. Однако в день, когда объявили об окончании войны в 1918 году, она нашла отца мертвым в кровати. Он прижимал к себе фотографию жены, рядом с ним лежала пустая коробочка из-под таблеток, а на полу — бутылка из-под виски.