Муж заходил уже без коляски к бывшей жене, прижимал ее к груди, прижимался сам и тихо басил:

— Таня! Прости сумасшедшего, ну, Таня, прости, люблю тебя и ее люблюу-у-у-у…

Чем наводил на Татьяну такую унылую истому, что ровно три года назад, на какой-то безумный гонорар, она решилась и купила огромную «двушку» в старой «сталинке». И, собственноручно побелив высокие потолки и наклеив ситцевых обоев в ландышах, в еще пустой квартире начала писать свой самый лучший роман «Жись!» (или «Брысь»?).

— Брысь! Брысь! Брысь!

И просто расцвела в свои пятьдесят лет, как большая садовая роза «Эль-Негра».

И в тот момент, когда Альбина кидалась подушкой в «Панасоник», а лабрадор Нельсон, кося одним глазом на своего Слепого Поводыря, набирал на компьютере текст этого романа, стараясь не стучать когтями по клавиатуре, великолепная Татьяна лежала после банкета по случаю вручения лит. премии в объятиях одного молодого редактора и тот, стараясь не колоть Таню своими усами, шептал ей в ушко:

— Я ваш навеки!.. Пишите Таня, пишите!

Фотография на стене глядела на них грустными все понимающими глазами Лили Марлен.

В общем, жизнь, бабье счастье и неувядаемая красота — три эти легкомысленные феи, вдруг улыбнулись Достоевской так широко, что она, будучи женщиной умной и не только, вдруг начала искать мягкой тяжелой ручкой что-нибудь эдакое деревянное, чтобы постучать на предмет «как бы не сглазить», и не найдя в обозримой близости ни одной мало-мальски стоящей деревяшки, постучала редактору по лбу, чем обрадовала его несказанно!

«Бьет, значит любит! Какая страстная женщина!» — закрыл от наслаждения глаза очень большой редактор и…

Лабрадор вздохнул, посмотрел на своего спящего на теплом диване поводыря, отключил ноутбук и пошел на кухню готовить ужин.

— Пельмешки! П-е-л-ь-м-е-ш-к-и! Пельмешки! — подвывал лабрадор, зажигая плиту и наливая большой ковшик воды.

— Соль! Где соль? — гавкнул он не найдя соли.

— В магазин сходи, — напомнил псу поводырь сквозь сон и, не проснувшись, снова захрапел.

На землю упала ночь. Нельсон, прикончив с хозяином ковш пельменей, вышел на балкон. С третьего этажа «сталинки» обзор был достаточно обширен. Только что включили два прожектора и лучи внахлест освещали все подступы к трем огромным старым домам, полное отсутствие людей на тротуаре и во дворе. Шелестели деревья, белая луна неподвижно таращилась на Нельсона, лабрадор не любил луны. Ему хотелось повыть на нее, но, опасаясь трепки ушей на сон грядущий, умный пес заглушил в себе вечную тоску собак к пению.

— Я дико доволен, что на свете, кроме меня есть еще один одаренный писатель! — гулко, как из колодца, раздались снизу слова.

Пес вытаращил глаза, отпрянул, потом все-таки глянул вниз, просунув морду сквозь решетку балкона.

С тротуара его разглядывал черный, как уголь человек, пес обнажил клыки и зарычал! И рычал, пока не узнал. Это был Бомж.

Пес и человек обменялись понимающими взглядами разумных страдальцев, и лабрадор, раздумав спать, поплелся к компьютеру, на котором высвечивался чат «Косточка и собачка», а Бомж похромал к трансформаторной будке, в которой текла его жизнь в летнее время года.

«Местная достопримечательность. Пусть сам про себя рассказывает…»

— Девчонки! Де-воч-ки! Я здесь!!! — обычно, помыв себя в реке, кричал бомж Илья Леонидович всем особам не мужского полу, мирно гуляющим вдоль поймы.

— Ну и где же ты?! — откликнулась как-то прохожая мимо старушка с повадками ведьмы. — Не виии-жууу! Где?!

Бомж Илья Леонидович лег в камыш и стал ждать, что будет дальше.

— И нет никого?! Чего звал-то-о-о?! — бормотала про себя эта охочая до приключений старая мегера.

— А что? Вот захочу и найду себе Дарь Иванну, — просушивая выстиранные джинсы и теплый пиджак, грозно помечтал Илья Леонидович и начал дремать.

Бомж жил здесь в детстве, а квартиру потерял в Москве. Детствоааааа…

Детство!

Он знал этот подъезд, как вы знаете свой, всех жильцов поименно, угадывая остатки былого гламура, хотя бы в той колченогой старухе с ридикюлем, который она волочит по земле.

Он радовался, что никто не узнает его. Был душевно рад.

Ведь бомжи и привидения — одного поля ягоды. Так считают многие, отворачиваясь от чужой изнанки и немытости. Зря. Может это тот или та, кого ты потерял когда-то и ждал, и вот он пришел, а ты не узнал его, а это он — тот же человек, он смотрит, а ты не видишь.

— Жоско тут, — выбираясь поутру из будки, как краб из-под камня, разминал затекшие косточки и тянул ими к солнцу Илья Леонидович.

— А ты перину купи, — высунув нос из окна, советовала интеллигентному бомжу бывшая торговая работница Кузькина.

— Мать, — обычно звал ее Илья Леонидович.

— Я тебе не мать, твою мать! — ругалась в форточку бывшая работник прилавка Кузькина Ирина Касымовна.

— Тогда — сестра, — благодушно поправлялся Илья Леонидович.

— Ах, ты-ы-ы! — пряталась в кухонную сень возмущенная ласковым словом баба Ира. — Я тебе не ровня! Штаны подбери!

— Где? — в поисках дармовых штанов вглядывался Илья Леонидович.

Но было утро, штанов, или еще какой целой одежды в пределах видимости не валялось, и надо было пытаться жить дальше. Ведь раз тебя родили на свет, нужно обязательно жить и не спрашивать — зачем именно здесь и для какого рожна собственно?!! течет именно ваша жизнь, и какой-нибудь человек застывает в изумлении — зачем он жив? для кого? Ведь никто его не любит и сам он тоже никого.

В детстве любили очень недолго, совсем чуть-чуть, но так сильно, что помнится до сих пор.

Ну, как дедушка Николай первый пупырчатый огурчик размером с мизинец сорвал с грядки и положил тебе в рот. Горько-сладкий огурчик.

«Мальчик мой, — сказал дедушка Николай. — Мальчик золотой мой».

И пошел на ночь глядя, обходить дом и сад, и тихо крестить стороны света, чтобы никто-никто-никто в темную ночь не смог войти через воздушные кресты дедушкиных молитв.

Бомж носил редкую по красоте фамилию — Брежнев Илья Леонидович. Но на своего однофамильца похож был разве только дикцией. И то не ради лавров пародиста, а по лишению зубов в тот незапамятный день, который помнил сам и рассказывал друзьям: как выселяли его из квартиры за неуплату «света с газом»…

— Ну, да-а?

— А я не нанимался правду говорить, — в чем-то был прав Илья Леонидович, произнося эту фразу.

— Брехло!

— Бобик брешет, — доставал алюминиевый портсигар из штанов Илья Леонидович и закуривал, делал восьмую затяжку и, скажу я вам, был человеком. Иной бомж почестней будет иного банкира, не говоря уж о всяких там…

Илья Леонидович, да будет вам известно, имел очень маленькие полузажмуренные глазки, лысую макушку, весьма пушистую по бокам и затылку, узкие плечи и некоторую согнутость в хребте по причине последних неприветливых для него лет, когда спать приходилось не там, где хочется, а откуда не гонят.

— Бомжи — люди, — отходя ко сну и покушав, чего нашел, бурчал свободный во всех отношениях Илья.

Лабрадор почесал за ухом и решил, что про всех жильцов второго подъезда писать — никаких лап не хватит, вот еще про Ниночку Ивановну напишет, женщина уж очень хорошая, и про педофила с геронтофилом, а про остальных узнаете по ходу разворота событий, сцен и прочей мелодраматической сущности этого романа.

«Это было столько раз!

Кто-то скребся. Или — нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!

И всегда входная дверь оказывалась открытой… отжатой… сломанной…

И — никого.

Я трясущимися руками закрывала ее и вспоминала:

— Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.