Положив затёкшие от долгого стояния в автобусе ноги на трубчатую спинку кровати, он блаженствовал возле ребристой батареи отопления. Глаза сами по себе блуждали по потолку за вялой, ожившей в тепле мухой.

Нехорошо это, когда зимой вдруг, ни с того ни с сего, тяжело, как гружёный бомбардировщик, закружит вот такая зараза, загудит, смахивая потрепанными крыльями с потолка сыпучую побелку. Поймать бы её на всякий случай, или сбить с лёта, но Кирилл уже начал сладко подрёмывать, вспоминая удачные моменты в своей жизни.

Федулу почувствовал только тогда, когда тот с веником в руке пытался загнать похмельную муху в задымленный тёмный угол комнаты, где на правах пахана, жировал огромный чёрный паук по кличке «Копчёный».

Дремоту как ветром сдуло!

Интересно всё-таки, как поведёт себя старый разбойник, раскинувший сети, в самом подходящем месте.

Вот уже очумевшая жужжалка, истерично взвизгнув, стала слабеть и слабеть в объятьях Копчёного.

«Ну совсем как целка!» – сказал бы в этом случае Яблон – Коля Яблочкин.

Но Николая рядом не было, а Кириллу это сравнение было ещё не знакомо.

Через минуту всё было кончено. «Копчёный», запеленав в мутную седую паутину свою ненаглядную, быстро от неё отпрыгнул и скрылся в щели за отвалившейся штукатуркой. После затяжного в засос поцелуя своего обожателя, муха обомлела и больше уже не дёргалась.

Федула сел на стул, зажав веник петушиным хвостом между колен:

– Ты – вот что! Ты Яблона не больно слушай. Он своё отмотал и ещё отмотает, а тебя туда же толкает. Вы зачем тогда на Шацкой улице ларёк подломили? Что? Из-за этих пяти бутылок водки тебе охота? Охота туда?.. – Федула неопределённо махнул рукой куда-то в сторону.

Он сидел перед Кириллом на солдатском тяжёлом табурете, отлитом, словно из чугуна. Этим табуретом сосед по комнате, психованный Микола Цвигун, хохол ненормальный, проломил у них дверь, когда вся комната, включая Федулу, раскинув колоду карт, мучили время за подкидным дураком, а Миколе показалось, что его баба у соседей гонки устраивает.

Всяких людей видел этот барак, но чтобы кто по бабьему вопросу скандал поднимал, – до Миколы таких не было. Здесь каждый знал золотое правило общежития, которое звучит примерно так, если перевести на современный язык: «Не занимайся любовью там, где живёшь, и не живи там, где занимаешься любовью».

Так что табурет Федулой был конфискован на полном основании и по закону.

«С чего бы это Федула стал таким заботливым и внимательным к моей персоне? – думал Кирилл. – До этого особых чувств к себе я не замечал…»

– Ну подумаешь, делов-то всех – ларёк! Не банк же грабили. К тому же, Светка, продавщица та, сука несусветная, никогда раньше одиннадцати часов у неё бутылки не выпросишь. «Указ, – говорит, – правительства, вам, алкашам водку не продавать. Чего это я страдать буду? За риск платить надо!». Вот мы её и проучили – взяли, сколько унесли, а унесли всего десяток бутылок да колбасы два круга. Подумаешь! Зато весь барак на рогах ходил. Вон Микола опять свою жену по комнатам ищет, до сих пор никак мозги не отпарит. А дело чистое! Колюха дверь с петель снял и пломбу не затронул. А, коль пломба цела, так попробуй, докажи, что ларёк грабили! Может вы Светлана Васильевна водочку со своим ухажёром попили? А? Следователи в такое дело не ввяжутся, да и Светка заявлять не станет, зато ребятам праздник сделали. Федула, ты же знаешь, что мне больше одного стакана не надо – оправдывался Кирилл. – Мы же весь барак угощали, один ты не пил. Надо было и Светку наказать, чтобы лишнее с ребят не брала! Яблон сказал, что жадность фраера губит. Да я и не входил в ларёк. Колюха меня просто на «атасе» поставил.

Федула отложил в сторону веник:

– Кирюша, – сказал он как бы, между прочим, – чего ты валяешься? К музыкантке своей сходил бы… В кино сводил или здесь в тепле посидели бы, чайку попили… – Федула, нагнувшись, загремел в тумбочке банками. – Вот варенье из лесной ежевики. Покушай! Девушку угостишь…

Дом, где жила Дина, – не найти, а музыкальное училище рядом с театральной площадью, но одному идти в такое заведение было страшновато, и Назаров неожиданно пригласил с собой Федулу. Вроде её родственника, если потребуется обращаться в учебную часть.

К удивлению Кирилла, Федула с удовольствием согласился:

– Сходим, выручим пацана! – бойко ответил он. – Чего я буду здесь бока пролёживать. Может, и кино посмотрим?

– И в кино сходим! – обрадовался Кирилл.

На улице мело. День был сырой и вьюжный. Наверное, весна на часок заглянула к матушке-зиме. Сипуга – называли такую погоду старые люди. Мелкая извёстка талого снега больно секла лицо, и Кирилл хотел, было уже повернуть назад, но Федула потянул его за рукав:

– Возвращаться нехорошо. Счастье своё потеряешь. Пошли!

Музыкальное училище, которым не без основания гордился Тамбов, стояло в центре города. Из его стен вышли многие известные музыканты и композиторы. Хорошее училище, старинное. Оно ещё с царских времён верой и правдой служит русской культуре.

Здание представляет собой архитектурный шедевр девятнадцатого века и строго охраняется законом, как памятник зодчества. И фасад из тёмно-красного обожженного кирпича, и белые высокие с овалом наличники окон, и чердачные фонари, напоминающие лиры, и тяжёлые кованые решётки полуподвальных окон – всё говорит о величии и одухотворённости былой культуры. Фасад училища запирает бывшую Дворянскую улицу со стороны высокого берега Цны, реки, в названии которой слышится стремительный отзвук воровского поцелуя.

В здании училища было тепло, и празднично горел свет. За невысоким дощатым барьером, где была раздевалка, сидела чистенькая седая старушка вахтёрша, которая почему-то сразу подозрительно осмотрела с ног до головы вошедших и, отвернувшись, недовольно и брезгливо поджала мятые губы.

Весь её вид говорил о том, что вошедшие – лишние на этом празднике, и делать им здесь нечего, и говорить она с ними не собирается.

Кирилл, вальяжно расстегнув куртку, облокотился о полированный барьер турникета, а Федула в сторонке растеряно переминался с ноги на ногу у самого входа, боясь затоптать натёртый до блеска паркет, в котором отражались высокие бронзовые люстры.

Выручил резкий, нервный звонок окончания занятий. Откуда-то сбоку, сверху и снизу по узеньким резным деревянным лестницам выпархивали яркие, как бабочки, студентки.

Кириллу, привыкшему к грубым серым рабочим одеждам и циничному мату стройплощадок, девушки эти казались принцессами из старых сказок.

Он даже и не предполагал, сколько красавиц может быть собрано в одном месте.

Впервые в жизни ему стало неловко в этом цветнике и стыдно за свой довольно заурядный вид. «Ну, ничего, ничего, – высокопарно успокаивал он себя, – они цветы, а я тяжёлый лохматый шмель-золотое оплечье, и моё жало всегда наготове, чтобы из этих бутончиков, из ярких пахучих лепестков, собирать сладкий нектар жизни». Во как! Даже сам удивился…

Что сказать? В этой ветвистой банальности наглая самоуверенность. Бравада. Ни дать, ни взять – закоренелый циник.

Но это было совсем ни так. Кирилл сам в душе боялся признаться, что робеет среди хорошеньких студенток, которые не матерятся через каждое слово и, наверное, не умеют даже сморкаться под ноги…

Кирилл хотел было проверить своё обаяние, метнув взгляд на один такой «цветочек». Но вдруг краешком глаза заметил Дину и тут же позабыл всё на свете: свои циничные шутки, грязь отношений с женщинами, свою забубённую жизнь в рабочем общежитии, в этом загоне, где томилась его юность в ожидании несказанной встречи с той, которая умоет его душу светлой живой водой настоящей любви.

Дина о чём-то весело щебетала с подругой, не замечая в дверях своих случайных ночных знакомых.

На ней теперь был лёгкий чёрный свитерок и мягкая ворсистая цветная юбка-шотландка, которая едва прикрывала яблоки колен. Два небольших полушария девичьих грудей острыми сосками натягивали трикотаж – наверное, лифчики здесь были не в моде.