Ла Фолен исторг стенание.

– Я подумываю о трюфелях, монсеньер.

–  Ох, трюфели, они такие белые у нас в Пьемонте. Глаза у Ла Фолена стали суровыми.

–  Наши трюфели, монсеньер, черны.

– Черны, черны. Это кстати. Но существует ли разница между божьими тварями, если их поглощают?

Л а Фолен простонал снова.

– Так что же нам остается, дорогой Фолонетти, кроме скорби, которая нас снедает?

– Трюфели. Я ем их ежедневно. Иногда даже путаюсь в молитвах и прошу у Господа Бога: «Трюфель наш насущный даждь нам днесь».

– И Господь слышит вашу молитву?

– Да, слышит. Но с некоторых пор трюфели меня больше не привлекают.

– Баста! Можно внести поправки. Кто мешает вам помолиться о теленке?

– Монсеньер!

– Да, Фолонетти…

– Мы ж не после первого причастия, монсеньер.

– Я понимаю. Вы находитесь во власти чувств. Вам нужны белые голуби, тогда вы исцелитесь.

– Голуби вдобавок к трюфелям? Кощунство!

– Отнюдь! Отнюдь! Возьмите голубей, которые очеловечены: это куры.

Ла Фолен опустил веки, из груди вырвался медлительный вздох, затем он взглянул с восхищением на Мазарини:

– Его преосвященство кардинал Ришелье не ошибся.

– Не будем об этом, мой дорогой Фолонетти. Не хочу вас задерживать далее. Я намеревался всего лишь просить вас об услуге.

– Услуге? Вы? Человек, который потряс мое воображение, разжег огни, исторг родники…

– Ессо [9]! Поскольку ни у кого из французов нет такого чутья… Короче, именно в вас я нуждаюсь.

И льстивый Мазарини едва ли не прильнул к величественному Ла Фолену.

– Можете ли вы опознать преступника с первого взгляда? В глазах Ла Фолена скользнула игривость.

– Если бы монсеньер попросил меня отличить домбского перепела от дордонского, я бы взялся за это. Если бы монсеньер захотел, чтобы я указал, какой поросенок из Гатине, а какой из Гуерга, я б сказал и это. Пожелай монсеньер, чтоб я определил, какая спаржа с берегов Сены, а какая с берегов Луары, я решил бы несомненно и такой вопрос. Но убийца, монсеньер, убийца! За то время, что я опекал его преосвященство кардинала Ришелье, их тут перебывало более тысячи и все они были остановлены мною. Более того, оставлены в небрежении! Видите ли, в чем дело, монсеньер, убийца не в состоянии ждать. Стоит заставить его ждать, и он улетучится.

–  Но этот человек – штука не простая. Он прибыл из Рима, чтоб встретиться с кардиналом Ришелье, да пребудет он в ангельском сонме. Вот уже неделя, как этот гонец меня осаждает.

–  Терпение, монсеньер, терпение!

– Но если он и в самом деле до меня доберется … Мазарини кусал губы.

– Мой добрый Фолонетти, подите взгляните на него, он здесь. Если вы полагаете, что он прибыл с намерением меня убить, пусть ждет в приемной, а я пойду и вздремну. Но если у него нет дурных намерений, тогда…

И Мазарини напустил на себя благостный вид:

–… тогда я с удовольствием его приму, я ж все‑таки не великий кардинал, увы…

Ла Фолен не пытался оспаривать эту мысль. Он поклонился и вышел.

Оставшись в одиночестве, Мазарини улыбнулся во весь рот и сделал несколько танцевальных па. Однако открытость была не в его натуре, и он сдержался.

К тому же появился Ла Фолен, как всегда величественный и суровый. Ликование Мазарини не укрылось от его взора.

Ла Фолен был великим ценителем поз и дегустатором секретов.

– Ваше преосвященство, вы можете спокойно оставаться на месте. Проситель вас пальцем не тронет. Это человек в традициях лучшей кухни.

– Фолонетти, вы вернули мне жизнь. Ла Фолен изысканно поклонился.

–  Вы спасли меня, монсеньер, предложив сочетание пулярки с трюфелями. Но глядя на этого человека, я дал название вашему рецепту.

–  Какое, мой дорогой Фолонетти, скорее, я умираю от любопытства.

– Пулярки в трауре. Я введу в гастрономию траур.

И Ла Фолен, предшествуемый своим животом, который был в свою очередь движим аппетитом и подхлестнут воображением, вышел из кабинета.

Под звяканье колокольчика, который втайне от всех установил Мазарини, подозрительный гонец переступил порог.

XXVI. ВСТРЕЧА

Вошедший поклонился самым учтивым образом.

Чем долее смотрел на него маленький кардинал, тем более убеждался, что эта физиономия ему знакома.

Мазарини занимался дипломатией, Ла Фон – мошенничеством: два ремесла, которые соприкасаются друг с другом, а если не соприкасаются, то одно вряд ли позорней другого.

–  Монсеньер, – произнес Ла Фон.

–  Сударь, – отозвался Мазарини.

–  Монсеньер проявил смелость, приняв меня, и я тоже выказываю смелость, вступая в беседу с монсеньером.

Но в темных глазах Ла Фона мелькнуло нечто, оспаривающее скромность его слов. Прежде чем сделаться кардиналом, Мазарини перепробовал множество не самых почетных профессий. Он хорошо знал эту породу людей, точно он сам ее вывел. Он сделал жест, который обыкновенный человек истолковал бы как «говорите», но для такой твари как Ла Фон он обозначал: «Ваши речи я покупаю по их истинной стоимости».

Ла Фон не ошибся в оценке. Он и сейчас был столь же скор, как тогда, когда убивал, насиловал, предавал. Три рода деятельности, столь естественные, как нюхать, сморкаться или кашлять для иного человека.

–  Ваше преосвященство задаст себе, вероятно, вопрос: что заставляет ваше преосвященство принять меня?

–  Нет это из прошлого. Перейдем к будущему.

–  Будущее – это я. У меня в руках рычаг, который приведет мир в движение.

–  Ессо ! Я не вижу ничего такого у вас в руках.

–  Все здесь!

И Ла Фон с такой силой хватил себя по лбу, что кардинал взвизгнул от неожиданности.

– Мы говорим о вещи, которая заслуживает того, чтоб ее рассматривали стоя.

Мазарини скорее раскрылся по частям, чем встал. Он обошел письменный стол и приблизился к Ла Фону, едва не коснувшись его носом.

Если принять во внимание, что этот маневр был предпринят кардиналом и министром, то можно оценить всю его странность.

Впрочем, все прояснилось, едва Ла Фон ощутил прикосновение Мазарини.

Ла Фон тотчас угадал в нем своего хозяина, едва когти кардинала прикоснулись к его плечу, едва он уловил этот ускользающий в сторону взгляд, угадал витающую над ним тень Ришелье. Он не дрогнул, поскольку это был Ла Фон, но подчинился.

–  Папка у тебя, приятель? – осведомился Мазарини.

–  Да.

–  При тебе?

–  Да.

–  Чего же ты хочешь?

Ла Фон выдавил из себя подобие улыбки.

Но Мазарини это не ввело в заблуждение.

Он вновь устроился в кресле. Опустил голову, обхватил ее руками, посмотрел сквозь растопыренные пальцы на бесстрастное лицо Ла Фона и решил сменить тактику.

Мазарини вздохнул. Памятуя о том, что он первый министр, он решил явить щедрость и благородство.

– Чего желали бы вы, сударь? Когда? Где? Как? Почему?

И тут Ла Фон продемонстрировал свои мерзкие достоинства полном блеске. Он ответил голосом преисподни, швырнув кардиналу обрубки слов:

– Неважно кто. Неважно где. Неважно когда. Неважно как.

И он извлек из своего капюшона тяжелую зеленую папку с гербом римского иерарха.

При этом доказательстве доверия Мазарини содрогнулся. Он опознал в Ла Фоне дипломата великой школы, той самой, где не принято лгать.

Он нетерпеливо схватил папку, затем усилием воли велел себе утихомириться, убрал когти и, не спеша, ее открыл.

Вынул оттуда листок. Затем второй. Затем третий. Он читал. Мазарини читал быстро, даже если держал бумагу под углом.

Он глянул на Ла Фона.

Почитал еще.

Поднял взгляд.

Мазарини, который хоть и недавно стал кардиналом, был неподражаем в искусстве подмигнуть собеседнику.

Он произнес:

– Господин Ла Фонти?

– Ваше преосвященство?

– Вы все еще здесь?

– Разумеется.

– Отлично. Не уходите. Я сдержу свое слово. И Мазарини поднял руку.

– Карету?

Ла Фон помотал головой.

– Замок?

Л а Фон стал кусать губы, но эту гримасу можно было истолковать как знак согласия.