Д'Артаньян сделал многозначительный знак глазами.

Сиро возгласил:

– Господа, сражение еще не проиграно, никто еще не видел в деле Сиро и его товарищей.

Строго говоря, Сиро не состоял при левом крыле войска, теснимого в это мгновение. Он командовал резервом, пост чрезвычайной важности, доверяемый лишь беспроигрышному бойцу, непреклонному в защите, беспощадному в нападении.

Дон Франсиско де Мельос готов уже был справить победу, когда он наткнулся на неожиданную преграду: на фразу, оброненную Сиро, на взгляд д'Артаньяна.

Д'Артаньян, опустивший сперва ресницы, поднял затем шпагу, которая превратилась во вращающийся круг.

Перед ним тотчас рухнули наземь трое испанцев, пронзенные насквозь с тем неповторимым изяществом, которое было свойственно одному только д' Артаньяну.

Однако возник четвертый, держа по пистолету в каждой руке.

Грянули два выстрела в упор. Но одна из пуль застряла в рукаве нашего героя, вторая же угодила в мертвеца, который был заблаговременно выдвинут д'Артаньяном в качестве прикрытия.

Д'Артаньян улыбнулся. Без должности, без поручения, без короля – потому что Людовик XIII только что умер, – он мог, наконец, вволю развлечься в рядах дрогнувшей армии. Бессонные ночи, марши, стояние на карауле – все миновало. Его существование превратилось в жизнь богатого бедняка, который торгует своими ранами, не завышая при этом цену. Бескорыстием д'Артаньян был обязан Мари. Это она возвратила ему юность, жонглирующую жизнью и смертью, подбрасывающую их в воздух, как игральные кости.

Меж тем Франсиско де Мельос понял, на что он натолкнулся. Он произвел жест, означающий приказ.

Свирепая гроза обрушилась на д'Артаньяна. Его шпага натыкалась то и дело на тела, которые тут же обвисали. Буря зашумела в его ушах. Лошадь рухнула. Он открыл

глаза и понял, что лежит на земле, что вокруг полно человеческих и конских ног и что его сейчас убьют. Мари узнает об этом тремя днями позднее.

И вдруг раздался голос, столь явственный, столь несомненный, что сражение, казалось, замерло на минуту. Голос принадлежал тому самому черному всаднику, который недавно одержал победу иад Ле Ферте‑Сенектером. На этот раз он изъяснялся на кастильском наречии:

– Господа, этот человек мой. У меня есть полномочия на этот счет.

Стена тут же разомкнулась. Ряды рассеялись, шпаги в бессилии опустились. Темные плащи упорхнули. Д'Артаньян оказался один. Но рядом оказалась свежая лошадь и едва наш гасконец поднял голову, как изящная и вместе с тем твердая рука поддержала его и помогла встать на ноги.

Он обернулся.

И рука, и голос – все исчезло.

XILVI. ФРАНЦИЯ! ФРАНЦИЯ!

Д'Артаньян взвился в седло появившегося столь загадочным образом коня и тотчас со свойственным ему хладнокровием, особенно поразительным в час битвы, оценил положение сторон.

Доблестный Сиро сдерживал врага. Но ведь не могло ж это длиться вечно. Дон Франсиско непосредственно руководил боем и методично рушил ряды французов. У него в запасе оставалась еще испытанная испанская пехота графа Фуэнтеса. Кроме того, шесть тысяч солдат генерала Бека, которые торопились ему на подмогу.

Можно было позволить убить себя, но достичь большего он был не в состоянии.

По известным нам причинам такой подход устраивал мушкетера. Однако мысль о том, что эпоха Людовика XIII завершается поражением, и, таким образом, начало царствования Людовика XIV будет омрачено катастрофой, была ему глубоко неприятна.

Впрочем, смерть в миг победы давала множество преимуществ, по крайней мере, тебя оплачут среди всеобщего ликования.

Надо было во что бы то ни стало выиграть сражение, и у д'Артаньяна забрезжил замысел. Но, кажется, этот замысел уже воплощался кем‑то другим.

Оглушительный крик промчался по округе. Казалось, он пронзил испанское войско, он рос с минуты на минуту, перекрывал лязг оружия и распространялся по полю битвы.

Этот клич был:

– Франция! Франция!

Д'Артаньян привстал на стременах, Сиро стер стекающий на глаза пот, маршал де Пелиссон испустил подобный конскому ржанию победоносный вопль.

Это герцог Энгиенский, разгромив д'Альбукерка, ринулся с тыла на врага.

Затем на правом фланге появился Жан де Гассион, который стал домолачивать испанцев.

Д'Артаньян, Гассион, Конде… Дон Франсиско де Мельос не мог устоять против натиска этой дружной триады.

Сначала он бросил пленных, затем артиллерию, затем все свои войска.

Клич «Франция! Франция!» еще реял над полем сражения, еще неудержимо мчались вперед великолепные белые лошади французов, и герцог Энгиенский, пьянея от победы, возвышался двадцатилетним богом войны, как вдруг послышалось глухое жужжание, сопровождаемое стуком ударяющихся пуль.

Это победоносная пехота, старые испытанные воины вступили в сражение – резерв графа Фуэнтеса, шесть тысяч солдат и девятнадцать пушек, объединенных в одну батарею. То был тяжкий шаг кастильских угрюмцев – готовность к смерти, непримиримая и медлительная гордыня.

Вокруг этой несокрушимой громады сплотился враг.

Со шпагой в руке герцог Энгиенский бросился в атаку во главе своих отрядов.

Первый раз.

Второй.

Тщетно.

Испанская кожа была слишком толста. Кастильцы позволяли приблизиться, но лишь настолько, насколько это соответствовало дальности их пушек.

Разумеется, атаки можно было возобновить. Но с огромными потерями и без ощутимых шансов на успех. Наконец‑то возраст вступил в свои права, двадцать два года герцога Энгиенского оказались ничем перед восьмьюдесятью годами графа Фуэнтеса.

Тот, кого история нарекла впоследствии великим Конде, пребывал в нерешительности среди мертвых, раненых и живых, чья судьба зависела теперь от его приказа.

Он огляделся, захваченный врасплох этим неожиданным сопротивлением, и внезапно его взгляд упал на офицера с бледным лицом, который столь удачно подавал ему накануне советы и столь успешно действовал сегодня утром. Незнакомец поймал взгляд генералиссимуса и, сопровождая свой жест улыбкой, указал рукой на кого‑то.

Он указал на д'Артаньяна, который застыл в неподвижности в ожидании третьей атаки.

Герцог подозвал к себе мушкетера.

–  Господин д'Артаньян, все эти дни вы незаменимы, и маршал Пелиссар не ошибся, сказав, что вы один стоите целой армии. Мы втроем одолеем Испанию.

–  Втроем, монсеньер?

–  Несомненно. Маршал Пеллисар своим хладнокровием, я – своей пылкостью, а вы – потому что вы д'Артаньян.

–  Разрешите, монсеньер, заметить, что вы забыли про Сиро и Гассиона.

–  Ничуть. Я намерен сделать их маршалами Франции. Остается лишь сегодняшнее сражение, не так ли?

–  Пробовали ли вы, монсеньер, разорвать когда‑либо руками кольчугу?

–  Пожалуй, я б не рискнул.

–  У меня был друг, который Почти в состоянии это сделать. Я же могу добиться этого постепенно.

–  Каким образом?

–  Разъединяя проволочки, вставленные между звеньями. Труд велик, но в конце концов успех обеспечен.

–  Что вы намерены предпринять?

–  Вчера вместе со мной ходили в сражение мои товарищи. Кое‑кто пал, но уцелевшие годятся в дело.

Герцог обратился к свите:

– Где же те храбрецы, что сражались вчера с господином д'Артаньяном?

Шантальбажак отвечал:

– Две роты бретонцев. Прибыли восемь дней назад. Свежий улов.

–  Так, так!

–  Половину, однако, придется сбросить обратно в воду.

–  Отчего?

–  Мертвецы.

–  Господин д'Артаньян, вам пригодится остаток?

–  Монсеньер,– Шантальбажак вновь застучал копытцами своей речи, – бретонцы крайне свирепы. Но эти воины не понимают французского языка. Как командовать ими?

–  А их капитаны?

–  На том свете.

–  Лейтенанты?

–  Там же,

–  Но ведь есть, наверное, знаменосец, еще кто‑то?

–  Да, но ему снесло челюсть. Нечеткая речь…

–  Я заставлю бретонцев слушать себя, – заявил д'Артаньян. – Они уже знают, что такое тысяча чертей, и я научу их сегодня, что такое миллион.