— Аслан-Вегас, — по привычке подсказал я доброжелательным тоном, поскольку имя директора турбазы — Аслан.
Владыка быстренько, хоть он не худенек телом, обернулся, поглядел на меня, но осуждения в глазах у него не было, даже как бы наоборот.
Да и сам Аслан улыбнулся — хотя и не очень весело.
Я потом подошел к нему, обнял за плечи: вам надо, говорю, использовать этот момент, чтобы от того же, может быть, президента добиться помощи для турбазы. Мол, что делать, уходим, но — помогите нам уйти без потерь!
— Спасибо за совет, — не очень весело сказал он.
— Что делать? — сказал я. — В этом смысле мы все еще продолжаем жить в стране советов…
Что тут дурного-то, братцы?
Деликатная шутка, добрая улыбка — да они горы готовы сдвинуть. Не помню, кто-то сказал: шутка, мол, может перенести через пропасть, которую никаким другим образом преодолеть невозможно.
Я не об этой своей шутке — о шутке вообще.
В отсутствии отца Феофила и его подаренного нам в Кобякове семитомного «Букваря для верующих» — каждый такой «букварик» состоит из полутора тысяч страниц — обратимся к подручным средствам… К Ивану Александровичу Ильину, который в той же статье «Пророческое призвание Пушкина» пишет:
«Укажем, наконец, еще на одно проявление русской душевной свободы — на этот дар прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором. Это есть способность как бы ускользнуть от бытового гнета и однообразия, уйти из клещей жизни и посмеяться над ними легким, преодолевающим и отметающим смехом.
Русский человек видел в своей истории такие беды, такие азиатские тучи и такую европейскую злобу, он поднял такие бремена и перенес такие обиды, он перетер в порошок такие камни, что научился не падать духом и держаться до конца, побеждая все страхи и мороки. Он научился молиться, петь, бороться и смеяться…»
Пушкин умел, как никто, смеяться в пении и петь смехом; и не только в поэзии. Он и сам умел хохотать, шалить, резвиться, как дитя, и вызывать общую веселость. Это был великий и гениальный ребенок, с чистым, простодушно-доверчивым и прозрачным сердцем, — именно в том смысле, в каком Дельвиг писал ему в 1824 году: «Великий Пушкин, маленькое дитя. Иди как шел, т. е. делай что хочешь…»
Любопытно, что на той же полосе «Майкопского церковного вестника» над строгим нравоучением архимандрита Рафаила помещена такая же по объему статья, названная строкою из Пушкина «Что за прелесть эти сказки!», вызвавшая у меня некоторое смущение именно заголовком…
«Прелесть», если на то пошло, «совращенье от злого духа». Но тут-то — как бы и ничего, можно?
Не то же самое с шутками?
«Разбирательный образ»
Итак — новое слово в отечественном литературоведении… завидуй мне, «сопарник» мой — товарищ по парилочке Борис Андреевич Леонов!
Нет, правда: еще недавно — касалось ли дело положительного героя или отрицательного — мы говорили о «собирательном образе», соединившем в себе черты, подсмотренные писателем у многих и многих… чем больше, тем лучше? В том смысле, что герой становился полнокровней и притягательней…
О некоторых своих «сложносочиненных» образах мне приходилось писать, хотя широкой русской натуры человек — начальник стройки Платохин в романе «Пашка, моя милиция», требует, и правда же, отдельного разговора, поскольку «состоит» их трех морозоустойчивых сибирских евреев: Бинштока, Вортмана — светлая вам, дорогие мои, память! — и Нухмана, да здравствуйте, Абрам Михалыч, хотя бы еще лет десяток, чтобы могли мы собраться на 50-летии «первого колышка» нашего Запсиба и посмеяться над нынешними его хозяевами, которые «пешком под стол» тогда еще не ходили, а, может быть, только ползали… вот так ползком, на животике и обошли трудяг современные «пластуны», любопытно, куда приведет их потом этот способ?
Но мы о «разбирательном образе»…
Так бы вот, по воле автора слившись в художественном экстазе, и заканчивали бы жизнь прототипы героев собирательных, да тут на крутом вираже времен все попадало с привычных своих полок, все раскатилось, зажило самостоятельной жизнью… интересное дело!
Как резко разбежались реальные судьбы прототипов, какие начались с людьми превращения, часто не то что неожиданные — казалось бы, и вообще невероятные!
Ярче всего это заметно в случае с дорогим мне Максимом Коробейниковым из «Вороного с походным вьюком»: то несколько старых моих товарищей, будто «сбросившихся» на образ крепкого мужика, в разные стороны разъезжали не только по стране — по всему миру, а тут они во все тяжкие пустились, вообще в разные стороны, кто куда, кто зачем… Но на меня все оглядываются… в каком-то смысле — как на маму, которую они бросили? Как на некий запасной аэродром: мало ли чем дело кончится?.. как на свидетеля?
Или по-прежнему — как на диспетчера, каким для многих из них я всегда был: «А где сейчас Коля?» «Там-то и там.» «Давно звонил тебе?.. Дай-ка его координаты — вдруг буду в тех краях…»
Но не только чисто дружеский интерес слышится теперь в тоне: посидеть — выпить — повспоминать.
И куда больше — не он…
Коммерческая жилка прямо-таки дрожит и бьется в знакомых до боли голосах.
И так становится радостно, когда кого-то из них по-прежнему ощущаешь другом молодости, дружком юности…
Затык
«Киношное» слово, обозначающее временный творческий тупичок… Думал найти у Даля нечто похожее, но нет, нету.
А у меня затык случился с очередным очерком об Ирбеке. Так вроде хорошо и просто начался, а потом — на тебе…
Но и дело сложное: подошел к разговору об обычае… о том, что еще недавно называли пережитками прошлого… пережили бы они еще и это вонючее время «демократических перемен»… как вспомнишь!
— Я демократ! — говорил я секретарю парткома Белому на родном Запсибе.
— Прежде всего ты коммунист, — поправлял он, как в том анекдоте про импотента.
— Да нет же, — настаивал я. — Прежде всего я — демократ, а там уже… это ведь как черта характера, это — врожденное!..
И вот что они с этим сделали: гов…ки, у которых врожденной-то черты этой как раз и не было, врожденное у них было — лизать и ползать.
Но о другом речь.
У Даля вообще-то нет «пережитка» — в похожем значении есть «пережитье», «пережив», «переживка»… «Пережиток», выходит — родное дитя социализма?.. Которое и похоронит родителя?
А подумалось мне вот о чем: а что, если тот самый фильм — «Возвращение странника» — нам снять бы с Мишей Кантемировым, с Мухтарбеком… О возвращении на родину изгнанного в свое время обычая… Успеет ли?
Хоть что-то еще спасти?
А посвятили бы фильм Ирбеку…
Осторожно: газыри!
Три дня подряд ездил в Москву, не мог работать: все только размышлял, благо, что давалось это с радостью и светом, который помогал складывать и сплетать сюжеты. Вчера вдруг подумалось: да ведь на самом деле все, связанное с участием в выборах в Госдуму, очень хорошо ложится в третий «хоккейный» рассказ — после «Хоккея в сибирском городе» и «Хоккея и мальчика»… Господь любит Троицу!
Тем более, что главные, в общем-то, герои из «Мальчика» прямо-таки закономерно перейдут в третий рассказ… Да и назвать бы его было можно «Кого хочешь, выбирай, или Хоккей в Баварии», предположим…
Но это так, для разбега.
А почему такое название очередного «газырька» — да потому что и проза моя может точно также в «Газыри» уйти, как ушло в них, как пар в свисток, казачье «возрождение»… газырями и кончилось!.. Осторожно!
По-бере-гись!..
На этот раз — «Газырей».
Рубль от красноармейца Федора Сухова
Это я все скрашиваю себе жизнь печальной иронией…
Чаще всего рублишко-другой для попрошаек в кармане имеется, и стараюсь непременно подать сидящим на снегу таджикам: как их в Новокузнецке — «талибам»…
— От Федора Сухова! — говорю при этом негромко. — От красноармейца…