— Надо было сразу ко мне, это по моей части, — и руку протянул. — Епифанцев. Сергей Николаевич. Заместитель Виктора Германовича по делам культуры в том числе…

…Отец Сергий звал в Армавир, у него переночевать, но я заторопился обратно в Майкоп: за рабочий стол, где ждала рукопись моего кунака-черкеса. Повесть о Пушкине.

Подошли с батюшкой к Майкопскому Владыке, к Пантелеймону, и он посочувствовал: что бы вам в начале не подойти? А теперь «экипаж» укомплектован: беру с собой краснодарцев на ночлег… И тут же попридержал меня: а давайте подойдем к нашему муфтию — у него наверняка должно быть местечко.

За руку, что называется, подвел к высокому и стройному адыгейцу в темносерой папахе… Привыкший иметь дело с наездниками братьев Кантемировых — и покойного Ирбека, и брата его, ныне здравствующего Мухтарбека, чья — давно подаренная мне — иконка святого Георгия, покровителя путников, и теперь лежала в нагрудном кармане моего пиджака, — невольно отметил и стать молодого муфтия, и красоту мужественного и в то же время приветливого лица: настоящий черкес, ей!

Снова мчались по тем же местам теперь с ним, председателем Духовного управления мусульман Адыгеи и Краснодарского края, муфтием Инвером Шумафовым, и в нас обоих, не сомневаюсь, жило это чувство: кому-то из участников нашего высокого заседания надо еще добраться до дома — только потом начнут они претворять в жизнь общие миротворческие планы, а мы — вот оно, душевным разговором начали это доброе дело уже по дороге…

Объединяло и то, что были мы с уважаемым муфтием земляки: родом он из аула Урупского — Отрадная моя всего лишь тридцатью километрами дальше.

Спросил о провожавшем нас батюшке — мол, кто он и откуда? — и я вдохновился, ну еще бы!

— Расскажу вам, уважаемый Инвер, одну историю… Было это в восемьдесят седьмом, когда батюшка начал перестраивать в Отрадной нашу Рождество-Богородицкую церковь. Райком запретил ему помогать, дело совсем стало, и он решил поехать к соседям, к ставрополям, как у нас: вдруг чем да разживется. В первом же ауле, в Мало-абазинке, зашел в лавку… что там тогда? В сельмаге. Лопаты да хомуты. Селедка да пряники. Стоит он, голову опустил. Продавщица с кем-то из своих разговаривала, потом спрашивает: а вам — что? А батюшка: нет, видно вы мне не поможете. Мне кирпич нужен. Цемент нужен. Лес. И признался: священник я. Церковь в Отрадной строю. Тут подходит к нему черкес уже в возрасте, который разговор этот слышал: почему не поможем?.. Сколько тебе цемента, батюшка? А кирпича? А леса? И когда тебе привезти — назначь время… Но самое интересное, уважаемый Инвер: рассказывал мне об этом не батюшка. Рассказывал тот самый черкес, который тогда помог ему…

Сидевший рядом с водителем муфтий еще повернул голову, чтобы взглянуть на меня:

— Он сам рассказывал?

А я на мгновенье смолк…

Когда соберусь об этом удивительном человеке написать, в конце-то концов? Один из тех, чьим должником себя считаю — давно!

В Мало-абазинке, где со старшим сыном, Сергеем, и с моими двоюродными братьями, его «дядьями», искали вчерашний день, как можно сперва подумать, — то место, где жили когда-то в ауле наши предки по маме, Лизогубы, нас подвели Ахло Яхьевичу Гогушеву: «Он может знать. Он все знает.»

Кое-что он, и правда, знал: а ведь сколько лет с тех пронеслось, с дореволюционных времен — сколько лет!.. Но он всегда любил слушать, что старшие рассказывают — всегда.

И когда мы уже, постояв под раскидистым орехом на краю бывшего «лизогубовского плана» — широкого и длинного огорода, на котором чуть не половина аула до сих пор сажала кукурузу и сажала картошку, — засобирались домой, Ахло Яхьевич спросил:

— А это вы не знаете, как я помогал вашему батюшке в Отрадной церковь строить? Вам рассказать?

Он тоже сперва прикрыл тогда глаза и задумался, потом, словно прогоняя воспоминания, качнул головой, и голос его чуть дрогнул:

— Рос почти сиротой. В такой бедности!.. Врагу не пожелаю. А по нашим законам, знаешь, просить нельзя, — обращался ко мне, как к старшему из отрадненцев. — Да и нечего просить, аул совсем маленький. Тоже люди чуть ли не мрут — голод! Чтобы свои не знали… не дай Бог!.. Сбегу с горы в вашу Отрадную. Вот иду: голодный, оборванный… А старые жители… не эти, что потом понаехали — законов горских не знают. Казаки. Это, говорят, мальчишонок, — черкес. Абаза. У их нельзя просить. Помрет — не попросит. Давай покормим хуть чем, а то, и правда, помрет…

Русский знал Ахло не хуже меня, и так чутко передавал теперь интонацию старой моей, уже давно ушедшей… эх, навсегда ушедшей станицы, что я и тогда чуть не заплакал от благодарности к нему, и нынче вот, когда пишу эти строки, признаться, слегка разнюнился…

Сколькое мы не сумели сберечь!

Сколькое так бездарно теряем и нынче!

Ну, я-то русак, да еще писатель — мне это простительно: нюнить…

А он тогда подобрался, глянул орлом — хоть тоже глаза блестели от слез:

— Это что ж теперь?! Тот мальчишка Ахло да не помог бы Отрадной?! Это райком стариков не понимал: потому они и проиграли. А у нас да у черкесов…

Когда я рассказал потом отцу Сергию о разговоре с Ахло, он явно растрогался:

— Да что вы: мы не успевали потом принимать этот кирпич. Как начали везти — и днем, и ночью! По самой дешевой цене. А, бывало, у меня денег как раз нет — ведь на старушечьи пятачки строили! А он: потом отдашь, когда будут отдашь, отец!.. А «отец» тогда — чуть не втрое моложе…

Передал теперь, как мог, эту историю муфтию, и он сперва помолчал, а потом снова повернул голову:

— Американец-то этот… как его церковь?.. Никто не против, пожалуйста. Но с другой-то стороны: это ведь не только наш неуспех. Мусульман. У православных тоже отобрал верующих. Хоть сколько, а — отобрал. В успех это не запишешь, разве нет?

И опять меня согрело: оба хорошо знаем, о чем говорим.

Никак нам на Кавказе порознь нельзя: чем дальше мы друг от друга, тем шире щель, в которую какая только неожиданная беда не проберется!

Майкопская «волга» стремительно неслась сквозь дождь, поспевая за еле видными во тьме красными огоньками впереди, обходила их иногда рывком, а иногда упорно и долго, тянулась рядом с мокрыми боками идущих словно напролом тяжелых рефрижераторов и все-таки обгоняла, сваливала уже перед ними направо, на время уступая встречную полосу.

Сидевший за баранкой молодой черкес, откидываясь слегка, двигал плечами, которые от такой езды наверняка затекли, поводил, снимая напряжение, головой, и я думал: приедем в Майкоп, первое, что сделаю — с разрешения уважаемого Инвера похвалю его. Классный водитель у муфтия, классный, настоящий джигит… может быть, это тоже знак?

Всем нам.

Одна ведь у нас дорога, одна.

И, действительно, — общая. И с благодарностью думал в который раз о пригласившем меня на это мероприятие в Ставрополь, в город Святого Креста, армавирском батюшке, отце Сергие… Верно говорит: никто за нас ничего не сделает.

Только сами.

«Черная грязь»

Юнус притащил мне десятка три, а то и четыре книг о Пушкине: завез постепенно на своей бывшей когда-то кремовой старой «волге». Все они — с пожелтевшими закладками, с подлинованными чуть ли не сплошь абзацами и — с почеркушками возле на них — на адыгейском и на русском…

По книгам видно, что работал он долго и добросовестно… Но со мною, например, так: коли подчеркнул — то чуть ли не тут же и забыл.

Наверное, и у него то же вышло.

Листал репринтное переиздание «Разговоров Пушкина» и вдруг наткнулся на давно и напрочь забытое: осталось лишь ощущение, что уже когда-то читал, это точно… А, может быть, оно возникает оттого, что на самом-то деле — всего лишь слышал это название: Черная Грязь… Черногрязская…

Вот этот малый отрывочек: