— Доскажешь потом! — решил, пожимая руку.
Не удержался и братски по плечу пристукнул: спасибо, мол!
Он поманил ладошкой: наклонись.
Наклонился, и тоже получил по плечу.
2
Познакомились мы с Мишей, когда я резал березовые ветки для банных веников и оказался на его разгороженном участке…
На заболоченной просеке под высоковольтной линией пасся уже много лет: всегда молодой подрост будто и существовал как раз для этого — сочный, низенький и не жаль губить, разгуляться тут ему все равно не дадут.
Потом вдруг весь этот протяженный кочкарник, где когда-то была прямая дорога в пушкинское Захарово, отдали Комитету по внешним экономическим связям: для дачников. Попервоначалу те взялись лихо, и наши, кобяковские, лишь удивлялись: как жить-то будут «под электричеством»? Потом вдруг кто-то прознал, что линия эта запасная, напряжения никогда в ней не было, но тут-то как раз пропало и напряжение во всей нашей системе, имею в виду уже — вовсе не электрическую…
Достаточно бурное строительство враз попритихло, а там, где успели поставить сруб, только и всего, стало и совсем сиротливо: затянутые полиэтиленом окна смотрелись как бельмо на глазу.
Рядом с дачами я вообще предпочитал не появляться с секатором, нашел себе другое местечко неподалеку, но в тот раз маленько «кружанул» и оказался на приватном, значит, участке.
На пороге раскрытой двери отдыхал голый по пояс хозяин бельмастой избы, и я пошел к нему со своей уже немалой вязаночкой.
— Прошу простить, что посягаю на частную собственность, — начал говорить ещё на подходе. — Пока забора нет, через ваше поместье хотел к дороге пройти… Разрешите?
— Посидите сперва, — предложил хозяин, с грустным пониманием улыбнувшись. — У вас, вижу, банька?
— Н-не то чтобы, — сказал я неопределенно, потому что сооружение, которое в ту пору имелось в нашем дворе в Кобяково, по большому счету вряд ли могло называться таким дорогим душе, высоким именем. — Но вроде того…
Он дружелюбно улыбнулся:
— Все равно — счастливчик, — и повел головой на свой сдавленный с двух сторон соседними участками, но по торцам разгороженный двор. — У меня пока — вон…
— Лиха беда — начало! — сказал я привычное.
Ну, и — слово за слово…
Ещё у него за чайком на табуретках посреди двора выяснили, что земляки: он родом из Армавира, а сколько от него до моей Отрадной? Всего-то семьдесят километров.
В Армавире была ближайшая от нас железнодорожная станция, более того — две: Армавир-первый и Армавир-второй. Для меня, как для многих, он стал «портовым» городом, из которого уходил в первые свои дальние плавания и куда потом возвращался… да что там говорить: Армавир!..
Расположенный в горловине Кавказа, он прославился ещё в Гражданскую, а во время второй Отечественной и сразу после неё снискал себе такую громкую славу, что на равных сватался к знаменитой своими уркаганами Одессе. В наших краях так и говорили: Одесса — мама, Армавир — папа. Потом прошел слух, что на армавирских обиделись ростовские урки: чего, мол, о себе возомнили! Была большая драка с ножиками, и папой сделался Ростов, а Армавир остался у них сынком: у Одессы-мамы с Ростовом-папой. Так и говорили: Армавир, мол, — сынок, но страшный неслух, давно обошел родителей, и я до сих пор помню пришитый мамой к трусам и заколотый булавкой кармашек с деньгами на житьё в Москве и на обратную, если не поступлю, дорогу домой — кабы не эта, самая надежная в мире, наша народная «барсетка» разве бы, и правда, я поступил?
Как всякий здоровый духом армавирец — а почти все они по натуре захватчики, — Миша мечтал о доме в нашем отрадненском Предгорье и даже назвал станицу, о которой мечтал: Надежная… места там, это точно, места-а!..
Я тут же сказал, что тратиться на жилье в Надежке ему не придется, полтора десятка лет назад за него это сделал я: купил там ещё крепенькую хатенку, обложил кирпичом, пристроил деревянную веранду с видом на старый сад, полого спускавшийся к знаменитому Малому Тегиню, на противоположный его берег, за которым сперва начинались зеленые лысые холмы, а дальше синели крытые почти непроходимыми лесами Черные горы… Зажил я там!
До первой поездки в Москву на какое-то литературное мероприятие, которое, конечно же, не стоило того, что у меня в Надёжке, пока меня не было, приватизировали.
Ладно, унесли все дрова и утащили из дома чугунную плиту со всеми конфорками, что, впрочем, вполне логично: зачем писателю дрова, если у него теперь нету печки? Хоть пишет без конца об «азиятах», не станет же топить её как в старину черкесы — очаг?
Но больше всего меня озадачило отсутствие стоявшего в укромном уголке в начале сада сверкавшего белизной «скворечника», в подарок привезенного сюда из Отрадной старым дружком Федей Некрасовым, главным врачом районной санэпидстанции, который так мне сочувствовал, когда мама умерла, и я остался без дома, так помогал на новом месте, в соседней станице устроиться…
Как и куда перетащили ночью это громоздкое чудо деревянного зодчества? На бричке увезли? Или хватило и тачки?
За чаем на табуретках поведал я обо всем этом Мише. Спрашиваю его: если старое название казачьей станицы относится теперь все больше к тому, что ежели что там упрут, то сховают надежней некуда, если не побрезговали моими вещичками, сделанными на отрадненском промкомбинате или в «Межколхозстрое», зачем тебе карловаться в твоем Марокко?
Если собираешься потом поселиться в Надежке, где все равно у тебя всё украдут?
— Не наступай на больную мозоль! — сказал он горестно.
Некогда устойчивое положение представителя престижного Комитета за рубежом для Миши закончилось полным крахом, одно время его даже не выпускали из какой-то африканской страны, держали как заложника — до тех пор, пока Советский Союз не выполнит обязательств по какому-то там поганенькому контракту… чего захотели!
Все заработанные деньги у него отобрали, еле ноги унес из мало цивилизованной каталажки, с оказией перебрался в соседнюю страну и начал отсюда, как я понял, уже самостоятельный, можно сказать, даже суверенный, как нынче модно, дрейф по Африке в качестве независимого консультанта, эксперта, многопрофильного специалиста и все в таком роде, пока не достиг, наконец, и действительно, высокого положения, очень высокого: его рабочее место, которое он оставил на время отпуска, находилось в приподнятой над платформой кабине плавучего крана в порту Касабланка, где команды французского инженера он перетолмачивал по громкой связи на русский — для работяг из обслуги.
Этот Мишин кран!..
Как-то он позвонил с него по нашему номеру на Бутырской: хорошо, что я оказался дома.
— Это Касабланка, — я слышу. — Плахутин!
Я обрадовался!
— А чего у тебя такой голос, Плахутин? — спрашиваю. — Никак там на жаре простудился?
— Нет, — отвечает. — Это я охрип. Кран вторые сутки в ремонте, связь тоже барахлит, ребятам ору в «матюгальник». Напоминает, говорят, родину… по-моему, это они и подпортили связь: затосковали!
— А откуда ребята? — интересуюсь.
— Из города-героя Новороссийска… слышал о таком?
— Ну, как же! — смеюсь. — Краем уха… а кран?
— А кран, по-моему, из Сухуми… Их всего два таких было на Черном море, берега укрепляли — вот один и перегнали сюда: им теперь там не до того.
— Ты не только ребятам передавай привет, — говорю ему. — Крану — тоже. Пожалуй, это он тут возле Гагры болтался, особенно после шторма: как в море ни глянешь, торчит… а база у него и была в сухумском порту!
— Вообще-то уникальный кран: и подъемник, и землечерпалка, что хочешь…
— Привет ему, привет!
Ну, что умного скажешь, когда посреди сумрачных и дождливых осенних дней в Москве так вот неожиданно — Касабланка!
Может, дело какое? — спросил его. — Может, какое ответственное поручение?
Да нет, — отвечает. — Просто вот стоим на ремонте и выдалась минута…
Затосковал тоже?