…Почему-то вдруг вспомнил Женю Дробязина, блестящего графика, мастера-оформителя из художественной редакции издательства «Советский писатель», в котором я тогда заведовал редакцией русской прозы… Как-то вышло, мы с ним подружились, иногда, чтобы поболтать, стали задерживаться, и как-то я сказал:
— Есть в тебе какая-то тайна, Женьк. Как бы загадка, извини… христоматийная для издательства несговорчивость. С одной стороны. И чуть не детская доброта — с другой…
Усмехнувшись, он вдруг сказал:
— Народовольцы мы. По предкам. Ну, и охотятся до сих пор. Органы. Не поверишь: охранка как будто передала им нас… Она — ещё за нашими дедами, энкавэдэ потом — за родителями, кагэбэ за нами. Ну, да терпим. Забегаются. Если уж те забегались, эти — подавно…
Человек он, и правда что, был необычный.
Как-то узнали, что несколько лет, во время отпусков, в одном из причерноморских городов строил своими руками яхту, обогнал, когда вышел на ней, пограничные катера, якобы хотел уйти за границу, и выпутаться из этой истории помог ему какой-то очень серьёзный чин, которому он потом задешево эту яхту продал.
— Какая к херам заграница? — переспросил Женька, когда я попытался обо всем этом хоть что-то узнать. — У нас есть родина — разве не так? Как в том анекдоте про двух глистов, про папу и сынка, помнишь?.. Просто хотел показать им: они — никто.
Это после разговоров с ним я стал вдруг складывать: и что фамилия мамы — Лизогуб. И что, не исключено, они тоже из народовольцев, из тех самых Лизогубов, один из которых, как говорится в короткой энциклопедической справке, казнен был, кажется, в одесской тюрьме.
Родня? Нет?
Как мало о себе знаем!
В местной газете в Майкопе как-то появилась дельная статья литературоведа Фатимет Хуако, о которой я до того не слышал. Вскоре после публикации статьи встретил на улице давнего доброго знакомца Заура Хуако, доктора филологии, вместе с которым учились когда-то на факультете журналистики МГУ. Спрашиваю: Фатимет — родня твоя? Или вы — только однофамильцы?
Он улыбнулся мудро и чуть насмешливо:
«У адыгов однофамильцев нет, ты забыл?»
Также, как у многих остальных горских народов, да.
Это мы, славяне, все ощутимей теряющие племенное родство, давно уже позабыли о фамильном.
Только вот это, из старых книжек, и остается к себе в поисках предков прикладывать: «натуры глубокие», «художественного склада», с «тяжелым своевольным и вздорным характером.»
Или потому-то как раз путь этот и естествен: от запорожцев — к народовольцам, эх!
Вроде бы: ты-то тут причем? Откуда это в тебе?!..
Так живем, что старому знакомцу из черкесов вскоре можешь твердо сказать:
«У русских только однофамильцы, родни давно нет!»
Но сердце-то болит.
Тем более — в такую пору, когда тебе вдруг… да что там — тебе!.. Народу, волю которого так самонадеянно хотели тогда народовольцы выразить, нет теперь хода ни туда, ни сюда, и только малая тропка среди тимофеевки луговой и осталась?
Сам теперь больше, пожалуй, монархист. Задним числом, как это у нашего брата ведется, страдаешь и печалишься оттого, что вроде всяк на особицу, но в общем-то, коли хорошенько подумать, всем миром, попросту говоря — скопом, сдали мы свой царственный дом другим державам… жадной своре других держав, искусно направляемых исчезавшей тогда Британией, нынешней Англией, где родственнички нашей практически исчезнувшей правящей династии по-прежнему живут — в ус не дуют!
А у тебя только что и осталась эта твоя тропа через лес…
Но, может, все же забегаются?
Те, кто окучивает нынче весь мир.
Всех нас — вкупе с теми самыми органами, строго надзиравшими за нами прежде и продолжающими это теперь.
Забегаются.
Даже на этой короткой тропе…
Я, ПОЧТОВАЯ ЛОШАДЬ…
Это Александр Сергеевич так сказал: «Переводчики — почтовые лошади просвещения.» И я себя часто, очень часто явственно ощущаю такой лошадью: особенно когда спешу на электричку через поле и через лес с тяжелой сумкой, в которой лежат пять-шесть тоненьких книжек адыгейского кунака и два комплекта собственного четырехтомника… ну, чтобы доказать, кому вдруг придется это доказывать, что переводчик — не последний русский прозаик, нет, вот почитайте, мол, убедитесь!
В сумке ещё и складной зонт, футляр с очками и ручкой, толстый блокнот и шоколадка «Альпенголд», самая нынче дешевая: «завтрак пилота», как мы привыкли называть это с новокузнецким водителем Сашей, с которым как-то пришлось долго колесить по всему югу Кузбасса. «Завтрак пилота», да.
На самом деле — обед.
Вообще-то для меня таскать, бывает, целыми днями, такую тяжесть — все равно что самому себе выписывать направление в хирургическое отделение какой-нибудь близлежащей больнички, скорее всего, само собою, — звенигородской, где начинал практиковать Антон Павлович Чехов… Уж он бы меня, конечно, понял: два десятка лет назад ушили грыжу в правом паху, и после того я снова долгонько пахал, как конь, но вот недавно после жестокой операции аденомы, сколько надлежало, не поберегся, — как оно это при нашей жизни — беречься целых полгода? — и слева тоже появился тугой шишак с половину гусиного яйца: известное дело, что это такое, уже проходили…
Но как быть, если пушкинский праздник уже на носу, а я так и не могу добиться приглашения для Юнуса: не успеет приехать на него мой кунак, никак не успеет!
Тут удивительная случилась закавыка: чего-чего, а её я не ожидал.
Один из секретарей Союза писателей России, Николай Переяслов не только прочитал «Милосердие Черных гор» — уже успел опубликовать на него коротенькую, но доброжелательную и дельную рецензюшку, и когда я спросил его, сможет ли Союз направить в Адыгею ни к чему его не обязывающее письмо — мол, приглашаем Юнуса Чуяко, автора романа о Пушкине, на Пушкинский праздник, но оплатить расходы не сможем — он тут же, как теперь принято говорить, «врубился»:
— Все правильно: на дорогу там как-нибудь ему наскребут, а тут он будет жить у тебя… прокормишь друга?
— Обижаешь, начальник! — сказал я известное.
И Переяслов, прощаясь, руку протянул:
— Готовь письмо!
Ну что, если мы так бедно нынче живем, а голь на выдумки, дело понятное, хитра, ну, что делать?!
В том, что моему другу необходимо приехать в Захарово, я не сомневался нисколечко, и дело даже не в той самой «миссии», о которой когда-то, утешая меня, говорил Петр Васильевич Палиевский, и которая для меня, хочешь-не хочешь, все продолжалась.
Пушкинское Захарово расположено недалеко от города Одинцово, а кто Одинцово почти семь веков назад основал?
Андрей Иванович Одинец, потомок касожского князя Редеди, того самого, который в Тьмутаракани — в Тамани нынешней — дабы не губить воинов, предложил Мстиславу Удалому решить дело единоборством. «Да аще одолееши ты, — как повествует об этом летопись, — то возьмеши именье мое и жену мое и дети мое и землю мою, аще ли я одолею, то возьму твое все.»
Князь Мстислав одолел Редедю, условия договора были соблюдены, более того — сына Редеди Романа он женил на своей дочери, откуда пошел потом не один знатный на Руси боярский род. Основатель подмосковного Одинцова — выходец из такого рода, славного ратными делами: сын его Александр был боярином Дмитрия Донского.
И что в итоге выходит? Не только Мстислав забрал тогда у Редеди «именье» и «землю» — так или иначе, Редедя тоже прихватил немножко землицы, да где, где!
Но не все так просто в этой давней истории поединка Мстислава Удалого с Редедей…
Помнится, когда около сорока лет назад из Сибири, из своего пыльного и дымного Новокузнецка, мы переехали в чистенький уютный Майкоп, один из местных писателей, «тот, чьё имя не называем», прямо-таки доставал меня, как бы теперь сказали, этой историей.
— А ты знаешь, что Мстислав тогда оказался подлецом? — говорил он мне не раз и не два, глядя на меня так пристально, как будто я состоял тогда у князя в сообщниках. — Они договорились бороться честно, но когда Ридад стал побеждать, ваш Мстислав выхватил нож… Он его предательски убил, ты понимаешь?